приревновать его к своей жене, как набросился на него с кулаками; как он, Лакричник, возмутившись гнусными подозрениями, схватил Порфирия за воротник и выбросил вон из трактира; как Порфирий крикнул ему: «До тебя все равно доберусь, а ее пойду сейчас прирежу!» — и убежал, размахивая ножом. Под конец Лакричник разжалобился: «Не разыскали меня, несчастному пострадавшему сделала перевязку не любящая человека рука…»
Лиза всю ночь провела в овражке против дома Ивана Максимовича. Когда остановилась она над обрывом Уват-чика и дрожащие руки ее готовы были бросить свою ношу, на миг один гладким зеркалом сделалась речка. И с высокого берега увидела Лиза в воде свое отражение. Будто она сама, живая, опустилась на дно и глядит из омута и молит: «Спасите!» И тянутся к ней пышнолистые ветви черемух и торопят ее: «Поднимайся со дна скорее. Скорее! Мгновение, мгновение одно осталось у тебя…» Но набежали, столкнулись две резвые, гульливые струи — и исковеркалось отражение, исчезло. Вместо зеленых ветвей поднялись, протянулись из омута ослизлые черные сучья. Поплыли, цепляясь за них, желтые клочья пены…
Отшатнулась испуганно Лиза, бросилась прочь, побежала вниз по елани. Набрела на тропинку, ведущую п город.ч. А там все громче и громче колокольцы, бубенчики вызванивали веселые трели, твердили, напоминали о жизни…
Лиза остановилась, провела рукой по лицу, будто снимая налипшую паутину, и побежала овражком к дому Ивана Максимовича… Подбросила…
А после, как дикий зверек, пряталась поблизости в густой полыни. Она видела, как Никита поднял ребенка, унес во двор. В освещенных окнах дома двигались празднично разодетые гости. С ребенком никто не проходил. Где он? Куда его унесли? И словно вместе с ребенком унесли и часть ее сердца.
С протоки тянуло холодом и сыростью. Платье Лизы отволгло. Ныли застывшие ноги, болела поясница, — она всю ночь сидела, не двигаясь с места.
7
Порфирий очнулся. Сознание возвращалось не сразу. Сперва он почувствовал холод в лопатках, спина была мокрая. Вода, которой ему обливали разбитую голову, затекла под рубаху. Потом стало больно в груди, в боках, заныли кости. Голова казалась пустой. Бродили отдельные обрывки слов, звуков. Порфирий с трудом поднял веки. Руки не слушались. Вместо слов вырвался хриплый вздох.
Ушей коснулся испуганный голос:
— Пресвятая владычица! Никак оживает!
И сразу тишина наполнилась звуками: на стене, где-то сзади Порфирия, затикали часы, под припечком скрипучей трелью заверещал сверчок, за окном ночной сторож застучал колотушкой. Порфирий явно ощутил биение сердца. Горячей кровью наполнились пальцы. Мелкие иголочки покалывали тело. Воздух прохладной струей вливался в измятую грудь.
Порфирий открыл глаза. Над ним склонилось изрезанное морщинами старушечье лицо. На столе тусклым пятном колебалось пламя стеариновой свечи. По стене беспокойно металась уродливая тень.
Дай попить!
Знамо, что пить. На-ко попей. Святая водица… крещенская.
Порфирий сделал усилие и сел. Тошнота стиснула горло, хороводом все поплыло перед глазами. Стакан звенел в зубах, вода стекала на грудь. Порфирий откинул голову назад, прислонился к стене.
Сидишь?.. Ну, слава тебе, господи!
Порфирий медленно припоминал. Он вспомнил все: как с Егоршей причалили плот к берегу и Егорша отправился к теще, а он зашел к Митричу в трактир; как сели они за стол и Митрич угощал его. Припомнил, как писал расписку. Туманным пятном возник в мыслях Лакричник, его появление в трактире. Дальше память отказывалась служить. Порфирий поднес руку к лицу. Ощупал тугую повязку на голове.
Кто меня избил?.. За что?..
Лошадью переехали. Аль не помнишь?
Нет… — качнул головой Порфирий. — Ничего я не помню.
Дай-ка я тебя на кровать отведу.
Не надо. Пойду я домой, бабка, — цепляясь руками за столешницу, поднялся со скамьи Порфирий. — Спасибо за помощь.
Пойдешь?! Куда ты, лешак?! — всплеснула руками старуха. — Полежи хоть до свету. Куда ж ты пойдешь? Погоди, Дуньча вернется, проводит. На свадьбу ушла поглядеть. Должно, скоро придет. С ребенком ушла.
Дойду и так, — нащупывая ручку двери, сказал Порфирий.
Подождал бы лучше.
Домой пойду. Закрючь дверь, бабка… — Порфирий спустился на крыльцо.
Аксенчиха стояла в дверях, на пороге, смотрела, как Порфирий тяжело переставлял ноги, шмыгая пятками по земле. У калитки он остановился, передохнул и скрылся в серой паутине летней ночи. Брякнула щеколда. Старуха вернулась в дом.
Живуч, живуч, как ящерка, — вздохнула она. — Долголетен будет человек.
Ночная свежесть ласкала Порфирия. Он шел, часто прикасаясь холодными пальцами к заборам, останавливаясь, отдыхая на лавочках у ворот. На улицах было без-иодно. С верхнего края слободы до Порфирия смутно доносился шум — это на дворе Ивана Максимовича гуляли гости. Путь на заимку Порфирия лежал правее. Впрочем, ему было все равно. Свадьба, шум, разговоры его не занимали — Порфирий спешил домой.
Слабость сковывала движения. Порфирий дивился: он, такой сильный, никогда не болевший даже, теперь с трудом переставляет ноги. Было легко и спокойно. Какая-то особенная, по-детски ясная простота в мыслях. Порфирий улыбнулся открытой, широкой улыбкой.
«Что это? Что это со мной?» — думал, облизывая пересохшие губы.
Он вышел за город. Узкая тропинка отлого поднималась вверх, на елань, к его заимке. В густом сосняке воздух был напоен свежим, смолистым запахом. В вершине пискнула белка. Посыпалась сбитая хвоя. Порфирий присел на холмик у тропинки.
Как хорошо в лесу! А там, в тайге, в тишине, еще лучше, — шептал Порфирий. — Как славно я надумал: уйти с Лизаветой в тайгу на житье. Работать, промышлять… Человека руки прокормят, если никто из рук вырывать не станет. На Джуглыме сами себе хозяева станем. Хорошо будет с Лизанькой! — вдруг громко вырвалось. ласковое слово.
Это было так неожиданно, что Порфирий невольно оглянулся: не другой ли кто сказал? В лесу было пусто. В обгнившем пеньке ворочались и трещали короеды. По тусклому небу скользнула упавшая звезда.
Лизанька, — твердо повторил Порфирий и подумал: «Кабы сумел я ее приласкать?»
«Жили бы все люди в согласии, без обмана, — размышлял он, откидываясь на влажную траву и разглядывая небо сквозь извилистые сучья сосен. — Можно такую жизнь устроить? Однако нет. Рабочий человек будет жить по правде, а богач не захочет. Иван Максимович, Митрич или Могамбетов никогда не будут жить по справедливости. Эти только обманом и
