церкви.
Налившись кровью, Никита изо всех сил раскачивал клин, которым ворота были заложены шесть лет тому назад, после отъезда преосвященного. Клин тихонько повизгивал, поскрипывал, но, накрепко засев в проржавевших скобах, почти не поддавался. Нервное напряжение Степаниды Кузьмовны достигло предела. В такт рывкам Никиты она раскачивалась из стороны в сторону, от нетерпения переступая ногами.
Ах, мать честная! — бормотал Никита. — Вот заело, так заело, язви его! Ы-х! Ы-х! Да ы-х!..
Кубовая рубаха прилипла у него к спине, по лицу стекали частые капли пота. А тут еще возле самых ног хрипел в изнеможении Атос. Черт бы его подрал!
Цыц ты, проклятый! — не выдержал наконец Никита и злобно пнул Атоса ногой в брюхо.
Тот горестно завыл, и в голос с ним завизжал клин, побежденный Никитой.
На ходу утирая пот подолом рубахи, Никита потащил прокованные шинным железом створки ворот в разные стороны. В открывшийся просвет уже виднелся свадебный поезд, пестреющий разноцветными лентами. Стоя в передней коляске и придерживаясь одной рукой за плечо кучера, дружка весело размахивал картузом. Задние коляски, качаясь на ухабах, огибали крутой овражек, наполнявшийся из протоки водой во время разлива.
Никита нагнулся и ахнул: вплотную к подворотне у проросшей плесенными грибами доски лежал белый сверток. Грубая ткань распахнулась… Ребенок!
К нему, ощетинив серую шерсть, бросился Атос.
Уйди ты! Уйди! — растерялся Никита, пинком отбрасывая Атоса и поднимая сверток с земли. — Мать честная… святые угодники… что же это такое?
И едва успел отскочить в сторону. Хрястнула невы-нутая подворотня, передняя коляска влетела во двор. Ее настигали другие. Атос, спасаясь от копыт лошадей, скрылся в конуре, выставив оттуда острую морду.
Максим Петрович, Степанида Кузьмовна, — подбежал к крыльцу Никита, протягивая им находку, — дитё… дитё под воротами…
Какое дитё? Откуда взял? — всплеснула руками вместе с иконой Степанида Кузьмовна. — Отойди ты с ним, ради истинного, отойди!
В подворотню неведомо кем подметнуто… Куда же я дену его?
Чьи-то сильные руки оттащили Никиту в сторону. К ногам родителей, на разостланный половичок, опустились на колени молодожены. Максим Петрович поднял каравай и, сделав над их головами крестообразное движение, положил хлеб на блюдо, протянутое ему подоспевшим сватом.
Иван Максимович приложился сжатыми губами к сухой руке отца. Елена Александровна сделала то же. Степанида Кузьмовна в избытке счастья плакала навзрыд.
…Вокруг Никиты собралась толпа поезжан.
Так и лежал в крапиве?
Так и лежал, — подтверждает Никита.
Господи Иисусе, какое знамение!
Интересно: мальчик или девочка?
Кто его знает…
И давно его подбросили? — любопытствуя, спрашивает Никиту одна поезжанка.
Будто я знаю! Стал отворять ворота, гляжу — лежит.
А кто его подбросил? — продолжает допытываться неугомонная.
Вот несуразная! А и глупая ж ты, мать честная! Говорят тебе: не видел.
Ну, а чего ругаешься? Подумаешь, какой сердитый! На сердитых воду возят… Спросить нельзя!
Ах, язви ж тебя в нос! — окончательно выходит из себя Никита, раздосадованный вниманием окружающих. — Ну, чего спрашивает? Откуда я знаю!
У крыльца девчата затянули свадебную запевку. Максим Петрович, кланяясь, подносит гостям по рюмке вина. Новобрачные, щурясь под дождем сыплющегося на них золотистого овса, улыбаются и кивают головами. Острые зернышки прилипают к волосам, к одежде, падают на туфли Елены Александровны, тонким узором устилают землю у крыльца. Гости сыплют овес и приговаривают:
Сколько пеньков — столько сынков, сколько ко-
чек — столько дочек.
Никита присел на чурбан в углу двора, неловко держит на руках ребенка.
Куда я с ним денусь? Будто я его мамка! Никому дела йет.
Во двор тянутся новые вереницы праздного люда. Собрались соседи. Подтянулись отставшие от свадебного поезда. Идут с другого конца слободы. Всем интересно, всем любопытно. Двор у купца Василева велик, а поглядеть молодоженов никому не запрещено, таков обычай: заходи на свадьбу любой; выпить захотел — спроси чарку, не откажут.
Толпа у ворот становится гуще. Едва можно разглядеть, как на крыльце Максим Петрович, подняв каравай на вытянутых руках, приглашает гостей пройти под ним:
Гостюшки дорогие, пожалуйте в дом! Милости просим! Пожалуйста!
Степанида Кузьмовна, склонившись к сыну, что-то шепчет ему на ухо. Разводит руками. Указывает на Никиту. Иван Максимович морщится, потом кивает головой, спрашивает Елену Александровну. Та пожимает плечами.
В толпе оживленные разговоры. Одни рассказывают, как венчался Иван Максимович, другие — как задавили Порфирия, третьи — как в воротах Никита нашел подкидыша. Перебивают друг друга, спорят, доказывают, возмущаются.
По-моему, возьмет Иван Максимович подкидыша в дети.
Своих народит! Чего ему? Отдаст в приют этого.
Стыдно будет. Там человека придавил, а тут не взять ребенка.
Это нам стыдно. Ему стыдно не будет.
Возьмет — так не от чистого сердца.
Ясно!
Иван Максимович заговорил с крыльца. Все притихли.
Господа, я очень рад вниманию, оказанному мне в такой счастливый день жизни. Искренне благодарю всех почтивших мой дом своим присутствием, всех получивших приглашение и не получивших. Вы все мои гости. Повторяю, господа, я очень рад. Но, господа, — голос Василева дрогнул, — радость этого дня омрачена недавней неприятностью. Я имею в виду ушиб, причиненный Коронотову по его собственной небрежности. Я надеюсь, что ему уже оказана медицинская помощь и все кончится благополучно. Однако ж я, — он помолчал немного, — хочу изгладить и эту неприятность. Дворник Никита у ворот моего дома только что нашел подкинутого ребенка. В память сегодняшнего торжества я возьму его на воспитание.
Толпа одобрительно загудела. Гости захлопали в ладоши. Никита, довольный таким оборотом дела, понес ребенка к крыльцу. Его подхватили стряпухи и утащили на кухню. Крыльцо опустело. Званые гости вошли в дом.
Всю ночь шумел народ во дворе Ивана Максимовича. Одни уходили, другие приходили. Говорили о чем придется, заглядывали в окна, прислушивались к песням.
Пришла Дуньча с ребенком. Рассказала, что бегали на квартиру к доктору, потом искали Лакричника. Алексей Антонович из поездки на село еще не вернулся, фельдшера не нашли, а приходила мамаша Мирвольского и сама сделала перевязку. Теперь дома с Порфирием осталась только ее, Дуньчина, мать.
Пришел Лакричник. Рассказал, как Порфирий, напившись пьяным до чертиков, вздумал
