Ничего, хорошо. Спасибо.
Однако ж какое яркое — солнце! Так режет глаза, что впереди не вижу ничего. Вам солнце не мешает, Елена Александровна?
Нет, не мешает, не беспокойтесь. — Чуть заметная улыбка скользит в уголках рта.
Василев замолкает. Навстречу бегут бесконечной вереницей потемневшие от времени домишки, такие же черные заборы, глухие двустворчатые, иод шалашом ворота и рядом с ними тесовые скамьи. Редко промелькнет двухэтажный чиновничий или купеческий дом. Идут горожане, сторонясь к заборам от пыли, узнают знакомых среди поезжан и приветливо им машут руками. Неумолчным гомоном вслед за свадебным поездом катится неистовый собачий лай.
Какой для меня счастливый день сегодня, Елена Александровна! — снова начинает Иван Максимович. — Кончилась неуютная холостяцкая жизнь. Я стал мужем, Вашим мужем, Елена Александровна. Я очень доволен своим браком. А вы? Довольны вы тем, что вы замужем и что я ваш муж?
Да, я довольна. Вы мне нравитесь.
А если бы вам предложил руку другой, могли бы вы отдать свою судьбу другому?
Не знаю, право. Что говорить о том, чего нет. Я — ваша жена.
Выходит, вам все равно? — Иван Максимович уже с легкой досадой оглядывает красивое холодное лицо Елены Александровны. — Вам все равно: я или другой?
Раньше было все равно, а теперь я замужем. Странные вопросы вы задаете, дорогой Иван Максимович.
Неужели вы всегда такая… спокойная? Я так мало знал вас невестой. Мне хотелось бы видеть вас не такой сдержанной. И, кстати, я думаю, что нам нет надобности называть друг друга на «вы». Я буду звать тебя несколько необычно — Люся. Хорошо? А ты? Как ты будешь звать меня?
Елена Александровна снова чуть насмешливо улыбается.
Люся — красивое имя. А вас… Как вы хотели бы?
Люся, скажи «как хочешь», а не «как хотите».
Как хочешь, так и буду называть.
Я хочу, чтобы ты сама придумала…
В эту минуту коляску подбросило так сильно, что Елена Александровна чуть не выпала, а самого Василева отбросило на дальний край бархатного сиденья.
Ах, черт! — невольно вырывается у него. — Что за мерзкая дорога! Какой дрянной городишко! Сколько надо приложить к нему рук! И никто не хочет…
Город, надо сказать, был действительно не из лучших. Как и все подобные ему малые сибирские города, Шиверск ничем не мог похвалиться, кроме грязи на улицах в дождь и пыли в сухую погоду. И зовется-то он городом только потому, что когда-то давно казацкие дружины, проникая в глубь неведомой для них страны, облюбовали местечко на высоком берегу быстрой таежной реки и выстроили маленькую крепость — острог, как символ самодержавной власти царя. Городок опоясался двойным рядом глубоких канав, ощетинился частоколами; по углам вытянулись дозорные-филенки — власть царя утвердилась.
Но не успели и оглянуться первые землепроходцы, искавшие в Сибири для народа счастливой, вольной жизни, как их окружили все те же кровососы, что терзали и прежде. Простые люди, пришедшие из-за Урала, быстро сдружились с такими же тружениками, коренными жителями Сибири, богач себе в друзья и здесь нашел богача. И в перемешавшихся на малое время отношениях установилось привычное: золото к золоту, нищета к нищете.
Годы шли быстро. Предприимчивые торговые люди просочились в Сибирь вместе с представителями царской власти. И в кладовые купцов в обмен на водку, яркие ткани, бисер и другие безделицы потекло «мягкое золото» — кипы ценнейшей пушнины, белок, лисиц, соболей, — взятое где обманом, а где и силой от извечных тружеников тайги. А за служилыми и торговыми людьми проторенной дорожкой устремились целые толпы монахов-чернецов и белого духовенства. В городах и окрест городов заблестели макушки церквей, монастырей и часовен. Над лесами и реками поплыл малиновый перезвон колоколов. Нищали и тощали грешные людишки, но зато святой сытостью наливались лица церковного и монастырского причта.
Богатства Сибири пленили многих. Денежные тузы и просто аферисты и прожектеры осаждали царские департаменты и министерства, добиваясь прав на владение землей и недрами Сибири. Здесь было привольно. Не нося на голове короны, здесь можно было стать царем, делать что хочешь, брать сколько хочешь. Крысиным нюхом учуяв добычу, прямыми и окольными путями пытался проникнуть сюда иностранный капитал: изранить землю, обесплодить, опустошить и, если не суметь на ней остаться навсегда, утащить то, что успеешь.
Широкой лентой прорезал всю Сибирь Московский тракт. Зажелтели на склонах хребтов обнаженные лопатами пески; в глубоких распадках над шумными ручьями надвинулись горбатые мосты. Деревья разбежались прочь. И, как бы оберегая дорогу от нашествия лесных великанов, по бокам цепью вытянулись полосатые столбы. По тракту, звеня колокольцами, теперь мчались фельдъ-егери, почтовые тройки, змеились обозы с товарами, а по обочинам тракта сидели и стояли, разглядывая весь этот чужой для них мир, грязные, взлохмаченные, обреченные на рабскую жизнь, бредущие по этапу в ссылку колодники.
За последнее время особенно много было среди каторжан политических ссыльных. Они стали рабами за то, что восстали против рабства. И всякому полагалось свое: царю и дворянству — богатство и власть, народу — нищета и бунт против власти, бунтовщикам — кандалы и Сибирь.
Дороги связали Сибирь с европейской частью России. Еще оживленнее пошла торговля. Шире развернулись таежные промыслы. На открытых еланях затрещала целина, взрезанная стальными плугами. Задымились трубы первых простеньких заводов.
Древние постройки в городах обновились. На месте прежней крепостцы-острога, обнесенные высокими палями — вплотную поставленными заостренными столбами, — выросли кирпичные корпуса пересыльных тюрем. Вместо землянок, курных избенок казачьих дружин закраснели, зазеленели железными крышами прочно отстроенные дома купцов, промышленников, церковнослужителей. Среди них белели каменные стены царских учреждений. А дальше разбежались вкривь и вкось налепившиеся хибарки самого разнообразного люда: и крестьян, и мещан, и людей, лишенных всякого звания, — поселенцев. Одни пахали землю; другие ловили рыбу, промышляли зверя в окрестной тайге; третьи «ходили» с обозами купеческих товаров; четвертые — «в добрый час» — грабили эти обозы. Кому была забота о благоустройстве города? Государева казна, истощенная содержанием придворной челяди да беспрерывными войнами, для этих целей была закрыта. Купечество, лопатами сгребая барыши, считало вредной затеей сорить деньгами, замащивать пыльные и грязные улицы города. А с разного мелкого люда много не возьмешь: одна шкура на нем — и та тонкая. И тонули сибирские города в грязи, задыхались в пыли, без мостов, без тротуаров, хотя кругом высились громады горных кряжей, заросших крупными смолистыми борами.
Да, Иван Максимович был, конечно, прав, ругая городок. Шиверск был действительно город не из лучших.
Дрянной городишко! — повторил Василев, заботливо оглядывая супругу. — Люся, ты не ушиблась?
Немного стукнулась, — сердито ответила Елена Александровна.
Иван Максимович нежно притянул ее к себе. Звонкие голоса девчат, распевающих во
