Эти слова прозвучали как упрек Алексею Антоновичу. И после этого Лебедев стал рассказывать о своем отъезде из ссылки, как его провожали якутские друзья.
Алексею Антоновичу тогда показалось немного обидным, что Михаил бросил свою реплику мимоходом и не остановился, будто его собеседнику и возразить было нечего. Теперь же он, перебирая в памяти все, что говорил Лебедев, думал: а как действительно трудно было бы что-либо ему возразить! И как вообще во всем трудно возражать Лебедеву! И очень отчетливо, но с горечью осознал, что ему, врачу Мирвольскому, видимо, никогда не научиться передавать свои мысли с такой же силой убеждения.
Он прислушался к ровному дыханию Лебедева и вспомнил его слова: «Ты с чистым сердцем предлагаешь мне свое гостеприимство, но если бы нагрянула полиция, а документы у меня оказались не в порядке, ты не помог бы убежать».
И опять, как и тогда, его обожгло.
Нет, помогу, — с чувством внутреннего протеста сказал он почти вслух, — и не только потому, что не хочу быть лично перед тобой подлецом. Помогу! Потому что
в таком деле не помочь невозможно.
Укладываясь спать, Лебедев спросил его:
«Алеша, ты утром сам просыпаешься или тебя будит Ольга Петровна?»
Алексей Антонович сказал, что, конечно, просыпается сам и в какое время нужно Михаилу, в такое он eгo и разбудит. Тот почему-то засмеялся, а потом поблагодарил за заботу и сказал, что за последние годы научился с такой точностью сам себе заказывать часы и минуты пробуждения, с какой не закажешь ни одному будильнику. Таким был Михаил и в университете: всегда умел управлять своими поступками, держать себя в узде. Всегда и все ему представлялось ясным и простым. Он даже любые математические уравнения решал бегло, не отрывая карандаша от бумаги, хотя все знали, что математика для него нелюбимая наука. Да, а ведь в университет он пришел ничем не приметным юношей, — он натренировал свою волю, развил свои способности, уже учась. Ему завидовали. Кан же! Сын бедного учителя гимназии, воспитывался без отца, без семьи, — и вот такие способности, такие успехи…
Алексей Антонович вспоминал. Студенты разных факультетов — Лебедев и Мирвольский, — они быстро сдружились. Разные характеры им не мешали: чаще завязывается прочная дружба именно у людей разных характеров. Но сближала их единая мечта — стать полезными народу. Мирвольский хотел быть врачом, Лебедев — юристом. Окончив университет, они разъехались, один — в Шиверск, другой — в Петербург. Мирвольский стал врачом, Лебедев оказался в ссылке. В Томске они, бывало, рассуждали о политике, но не глубоко. В то время там не было кружков, почти невозможно было доставать политическую литературу. Политика, ссылка, борьба с самодержавием тогда казались романтикой, геройством. Да, но это, видимо, казалось только ему, Мирвольскому, не Лебедеву, иначе столь быстро, за три года жизни в Петербурге и за три года якутской ссылки, Лебедев не стал бы таким твердым, уверенным в своих новых взглядах. Значит, уже и в Томске он эти разговоры о политике воспринимал серьезнее, глубже…
Часы за стеной пробили десять. Редко падали дребезжащие удары. Алексей Антонович сосчитал их по привычке. И вдруг вскочил: боже, да ведь в десять Анюта просила его прийти к парому!.. Алексей Антонович торопливо достал из бокового кармана письмо Анюты, то самое, которое оставил на столе в приемной Лакричник, когда в кабинет входил Лебедев. Перечитал письмо. Да, точно в десять. Он загасил свечу и, не надев даже шляпы, выбежал на улицу.
__ Опять опоздал. Как нехорошо! — корил себя Алексей Антонович.
Анюта ждала его на берегу Уды, неподалеку от паромной переправы. Под обрывом строптиво плескалась река, бурлила у подводных камней. Слышно было, как в мелкой лужице, выброшенный прибоем, трепыхался маленький хариусок или пескарь. На косе сиротливо попискивал куличок.
Они прошли пустынной улицей к подножию Вознесенской горы, поднялись по знакомой им каменистой тропе, углубились в сосняк. Густыми басками гудели в вершинах деревьев хрущи, шуршали под ногами сухие лишайники. Здесь было очень тепло. Горячие пальцы Анюты покорно лежали на ладони Алексея Антоновича.
Тихая ночь стояла над миром. Издалека, от берегов Великого океана, торопился рассвет. Но спеши не спеши — весь земной шар одновременно тебе не увидеть. Прикроет влюбленных темная ночь мягким пологом, согреет своим дыханием. Пусть не видит никто. Если хочешь, освети их лица лучом далекой звезды, а не то задерни все небо плотным облаком. Иногда так бывает и лучше…
В вершине сосны пискнула первая утренняя пичуга. Вспорхнула и перелетела на соседнее дерево. Мелкие соринки посыпались на землю.
Любишь ты жизнь, Анюта?
Очень…
А я только сегодня понял, что такое жизнь,
Расскажи.
Не сумею.
Они сидели возле самого обрыва. Ночь сползала в долину, в густые леса глухомани, уходила нехотя. Мольтен-екая гора еще казалась сплошной глыбой. Черной лентой лежала у подножия утеса Уда. И, ворча, грызли, точили его скрывавшиеся за пологом ночи волны. Но рассвет уже протягивал к вершинам деревьев свои серебряные паутинки, и их тихое сияние струилось между ветвей.
На ближней березе часто и невнятно застрекотала сорока, видимо только сейчас спохватившись, что проспала и не заметила, как рядом с ее ночлегом оказались люди. Анюта счастливо засмеялась.
Говорят, хорошо, когда просыпаешься, а сорока стрекочет.
Мы ведь не спали.
Все равно я только проснулась. Она встала, прислонилась спиной к тонкой сосенке.
Алексей Антонович подошел к Анюте, взял ее за руки.
Знаешь, — сказала Анюта, — а я ведь опять вылез в окно. Хотела скоро вернуться и… забыла. Ну, да тепе все равно…
Алексей Антонович сжал ей кисти рук. Встревожено спросил:
Ты что-то не договариваешь?
Да нет, это я так…
Боже мой, — вдруг спохватившись и выпуская рук Анюты, заговорил Алексей Антонович, — как же я не подумал, как я забыл, что опять пойдут новые разговоры… Анюта, родная моя, прости меня… Может быть, ты еще успеешь вернуться? Пойдем быстрее.
Да если и не успею, — пытаясь улыбнуться, сказала Анюта, — так это одинаково. Вчера утром я слышала, как разговаривали Иван Максимович с Еленой Александровной. Они хотят меня уволить. За то, что мы… я встреч юсь… — Она перевела дыхание. — Ну вот и все… Потому я тебе вчера и написала письмо. Хотела сразу рассказат об этом, а увидела тебя — и забыла.
Анюта стояла лицом к востоку. Алексею Антоновичу было видно ее необычно серьезное и осунувшееся лицо Как всегда, непроизвольно шевелились ее губы. И слова шептали они: «Вот я и вся теперь тут. И мне идти больше некуда».
Алексей Антонович хотел сказать как-то по-иному, но получилось только:
Нюта… жена моя…
