Ты меня, мама, хочешь представить в роли деспота, — улыбаясь, заметил Алексей Антонович.
Да, если ты себе представляешь нашу Анюту только в роли жены, — серьезно ответила Ольга Петровна.
Но ведь жестоко со стороны мужчины, — стал серьезным и Алексей Антонович, — заставлять женщину испытывать лишения, если этого можно избежать.
Еще более жестоко заставлять женщину быть только женщиной.
А если она… ну, проще говоря, мама, там любить меня перестанет?
Не думаю, Алеша. Скорей она перестанет любить тебя, а, может быть, и уважать даже, если ты потребуешь ее возвращения обратно.
Значит, ждать?
Коли любишь — ждать, Алешенька. Любить — это всегда ждать.
Алексей Антонович встал и вышел в гостиную. Несколько минут пробыл один в полутьме, а потом позвал:
— Иди сюда, мама. Посмотрим вместе на елку. Ольга Петровна подошла к нему.
Может быть, свечи зажжем?
Нет, не надо.
В полосе слабого света, падавшего на елку из комнаты Ольги Петровны, вспыхпвалп и угасали синие и красные огоньки на шариках дутых бус. Ватный ангел, осыпанный блестками слюды, казалось, парил под верхними ветвями. Вокруг него реяли стеклянные бабочки и стрекозы. Алексей Антонович задел неосторожно ветку, Щ дрогнуло деревце, закачались картонажи, золоченые орехи, и зазвенели стеклянные игрушки и бусы. Дед-мороз сорвался с тоненькой ветки и, кувыркаясь, упал на пол.
Из руки у него выпала елочка. Ольга Петровна подняла ее тщательно примотала ниткой и повесила игрушку на прежнее место.
Этому дедушке больше тридцати лет, — сказала она, грустно вздыхая. — И еще многим игрушкам. Берегу их как реликвии. Это — память.
Да, мама, — сказал Алексей Антонович, трогая одну из хлопушек, — и я помню — вот эту хлопушку клеил отец.
— Да. И эту тоже. Как священна бывает такая вещь! Алексей Антонович взглянул на комод. Там, рядом с
алебастровыми слониками, лежал пестрый камешек, который он взял из рук Анюты, когда они прощались. Дорога ему эта память.
В наружную дверь дома сильно постучали.
Алексей Антонович посмотрел на часы: без четверти десять. Он пожал плечами.
Кто бы это мог быть?
Неужели все еще христославы? — удивилась и Ольга Петровна. — Вот неймется нм!
А может быть, к больному?.. Только бы не к Баранову…
Постучали опять. Алексей Антонович пошел открывать. Он вернулся с Маннбергом и еще двумя мужчинами: один из них — средних лет, в мундире с аксельбантами и погонами жандармского ротмистра, другой — маленький, черный, подвижной, в прекрасной фрачной паре.
Гости, мама! — радушно сказал Алексей Антонович и, повернувшись к ней, сделал кислую мину.
Ольга Петровна пошла к ним навстречу, Маннберг почтительно поцеловал ей руку, поздравил с праздником и представил своих спутников:
Павел Георгиевич Киреев. Ротмистр. Прибыл на постоянное место службы в городе Шиверске. А это мсье Лонк де Лоббель, путешественник, и приватно, представитель американского железнодорожного синдиката.
Неофициальный, — предупреждающе поднял тот Руку.
Так сказать, для удобства и для сохранения свободы действий, неопределенно проворчал Киреев, играя наконечниками аксельбантов.
Гости были слегка навеселе. В гостиной сразу повис запах водки и крепких духов.
Алексей Антонович принес зажженную лампу. Пригласил гостей к столу.
Киреев, с узким серым лицом и неподвижными зелеными глазами, остриженный под бобрик, сидел, все время ероша волосы на затылке. Маннберг, хотя на квартире Мирвольского до этого был всего один раз, держал себя свободно, как старый друг дома. Он расхаживал по комнате, трогал игрушки па елке, перелистывал альбомы, лежавшие на этажерке.
Чудовищный мороз, мадам! — говорил Ольге Петровне Лонк де Лоббель, потирая руки. — Представьте себе, я забыл в гостинице перчатки и шел, засунув руки в карманы. Я был готов кричать от боли, мне показалось, что пальцы у меня окостенели. Ужасное состояние.
Да, да, знаете, и я представлял себе несколько иначе эти так называемые сибирские морозы, — поправляя тесный воротник мундира и вновь принимаясь ерощнть волосы, сказал Киреев.
Простите, Павел Георгиевич, а вы откуда, из какой местпости к нам пожаловали? — осведомился Алексей Антонович.
Из Петербурга, — ответил Киреев так, словно его оскорбило даже предположение, что он может быть не из Петербурга, — и уже бога молю, чтобы он помог мне вернуться скорее обратно. Я думаю, вы меня понимаете?
Алексей Антонович повел плечами.
До некоторой степени.
Почему до некоторой? — изумился Киреев. — Вы что, не любите Петербурга?
Как вам сказать..
Нет, нет, вы говорите прямо: не любите. Когда вы из Петербурга?
Я никогда в нем не был, — улыбнулся Алексей Антонович.
Вы не были в Петербурге? — еще более удивился Киреев. — Интеллигент? Что же, ваш батюшка был так называемый коренной сибиряк?
Алексей Антонович помрачнел. Он не знал, что ответить этому непрошеному и неприятному гостю.
Пожалуй, да, — уклончиво ответил он.
Маннберг наклонился и что-то шепнул на ухо Кирееву. Тот вначале не понял и вслух переспросил:
Как? Как?
Маннберг еще пошептал. Киреев поперхнулся, сбычился и быстро задвигал ладонью по затылку.
Ага. Так-с. Все понятно, — сказал он. И к Алексею Антоновичу: — Ну, а Шиверск вам нравится?
Хороший городок, — преодолевая неприязнь к Кирееву, ответил Алексей Антонович. Он догадался, о чем шептал Маннберг. И чтобы как-то направить неприятный разговор в другое русло, обратился к Ольге Петровне: — Мама, вероятно, гости прозябли, им надо погреться.
О! С удовольствием! — воскликнул Маннберг. — Только, уважаемая Ольга Петровна, просим извинить нас за такую бесцеремонность.
Гостеприимство, говорят, отличительная черта русского человека, — приветливо улыбнулась Ольга Петровна, — а я русский человек. И, наоборот, мне стыдно, что разговор
