А дюже тяжелые они, цепп-то? — спросил парнишка. Он был приговорен к двадцати годам каторги за убийство урядника, истязавшего порками крестьян.
Не очень, — задумчиво ответил его собеседник, — вес не так большой, но тело растирают здорово, в особенности мослы'на ногах.
А ежели сбежать — можно в них?
Убегают. Да только, если заклепки не срубишь, далеко не уйдешь: малой речки вплавь не перейти.
А как их срубать-то, заклепки?
Ты что, до каторги еще не дошел, а бежать уже собрался? Очень ты щуплый, вряд ли выйдет. А заклепки что же, ногтем не сковырнешь, кузнеца просить надо.
В деревню зайтить?
Бывает, что и в деревню.
А не выдаст кузнец? — затаив дыхание, вытянулся парнишка.
Задумал бежать — на все пойдешь. Недаром на спину туз бубновый нашьют. Вот и оправдывай поговорку: «Трусы в карты не играют». Он, туз-то этот, иному счастье приносит, а другому, оказывается, вместо мишени на спине пришит, чтобы стражнику вернее целиться было.
Убивают?
Нет, — не вытерпел Павел, — ежели в самый туз попадут, надо полагать, пуля сплющится.
— Почему? — наивно спросил парнишка. Арестанты захохотали. Разговор стал завязываться
общий. В уголок к Павлу стягивались от двери любопытные. Они усаживались на корточки, опирались друг другу на спины, скребяи пальцами лохматые головы.
Воды, что ли, в реке им жаль? — жаловались арестанты. — Хотя бы холодной водой помыться.
Эх ты, язви тебя, искупаться!
Сиди!
Снаружи в дверь яростно заколотили прикладом.
Эй вы, там! Развозились! Молчать!
Арестанты притихли. Павел приподнялся и сел, прислонившись к стене спиной. Грязная рубаха распахнулась, обнажив багровый узловатый рубец на груди.
Что это у тебя, Павел? — полюбопытствовал парнишка, указывая пальцем на шрам.
Так. Пятнышко родимое, — усмехнулся Павел широким оскалом чистых, ровных зубов.
Ну-ну, — не поверил парнишка, — это вроде рана на груди была.
За эту рану и в каторгу иду.
Ты б рассказал!
Что рассказывать-то? — с неохотой ответил Павел. — Разбуровило камнем в пороге — и все.
Эт-та когда ты купчишку кончал? — прищурился на Павла матерый мужичина по прозвищу Середа.
Парнем молодым он сгоряча убил свою подружку из ревности и пошел за это на вечную каторгу. Бежал с нее, чтобы на могиле у любимой горе свое страшное высказать, как несдержанно, в гневе, поднялась рука у него и рассудок на мгновение затуманился… Но поймали его на пути, вернули. Он снова бежал, и снова его поймали. Так восемь раз за тридцать пять лет. Постепенно опустился вовсе, огрубел мужик, — старое давно забылось, а побеги стали для него привычкой.
По суду убийца я, верно, — нахмурился Павел. — А засудили меня — только бы засудить. Спасал я чел' века, чуть сам не погиб, и все равно вот на каторгу, как душегуба. А Павел Бурмакин душегубом не был и никогда не будет. И на человека подло рука у него не подымется…
Эт-та ты мне говоришь? — выставил нижнюю челюсть вперед Середа.
И тебе! — отрезал Павел.
Ах ты, паршивец! — немея от — изумления, прошипел Середа. — Я ж тебе сейчас глотку вырву…
И пошел к Павлу, расталкивая ногами сидевших на полу арестантов. Ему никто не помешал. Одни его боялись, другие ждали с любопытством, чем кончится неравный поединок.
Пробравшись вплотную к подстилке Павла, Середа с тупой злобой уставился на него. Павел сидел неподвижно, не дрогнув бровью. На лбу нехорошим блеском маслилась испарина. Часа два тому назад он дрожал в сильнейшем ознобе, а сейчас жар крупными волнами разливался по телу. Середа, стиснув кулаки, помедлил.
Нет, — сказал он, харкнув на пол, — дохлятиной ру-
ки марать не стану. В Зерентуй вместе пойдем. Оживе-
ешь — тогда там прикончу. Середа обиды не прощает, так
и знай, — и, задевая за нары, пошел обратно.
Павел проводил его равнодушным взглядом.
Как-то сразу разговоры оборвались, арестанты разошлись по своим местам. И только к вечеру стали снова подсаживаться друг к другу. С тоской вспоминали о семьях, о детях, о женах. Говорили о них как о самом дорогом и навсегДа потерянном. Другие рассказывали сальные истории о женщинах, словно пытаясь этим заглушить горечь утраты семьи.
Бурмакин молчал, сосредоточенно думая о чем-то далеком. Вдруг он заговорил, медленно, будто сам с собой:
— Да… А был с одним парнем такой случай.
Парнишка вовсе молоденький. Про девок или баб путем еще не понимал, хотя и приходилось ему от мужиков похабщину всякую слушать. Говорят мужики всякую всячину, смеются, друг дружку подправляют, кто пуще приврет, он слушать слушает, а сердцем досадует — обидно ему, что по речам мужичьим баба выходит вроде какой-то поганой. Говорят про ее срамоту, плюются, а у самих, как смолье, глаза горят.
Отойдет, бывало, парнишка один, подумает: и лицо, и речь, и суждение у баб все такое же, как и у мужиков. Только и разница, что баба ребят рожает и для нее это мука. Так ведь не плохое это дело — ребят рожать, — видно, господом ей так положено. И мужики-то ведь все от баб родились. А за что же все-таки ее принижают?
Не выдержал он, спросил одного старика — на слова первый похабник был, но мужик куда умный. Так тот посмотрел на парнишку, засмеялся и говорит: «Эти сказки про баб, может, за тысячи лет до нас сложены. И по закону божьему жена — раба своего мужа, тварь подневольная. Так что тебе, «сопля, зря об этом думать и не надо. Подрастешь, сам узнаешь, правильны ли сказки эти. Конечно, иная баба и не глупее мужика, и в работе ловкая, и о доме заботливая, и в любви не обманчивая. Ну, а с другой, допрежь чем радость узнаешь, сколько горя перенесешь! Замучит, иссушит, если она тебе люба, а ты ей нелюбим придешь. Вот тебе и получается — раба! Нет, пока в жены ее не возьмешь, она над тобой царит. Вот за эту-то трудную любовь и вошла в века у мужиков злоба и нечистый язык на баб…»
Их! Верно ведь это! — вздохнул кто-то на полу.
Цыц ты! Не мешай!
Рассказывай, Пашка…
Отошел парнишка. Неладно стало ему, вроде как страх ему старик к бабам вдохнул. Припомнилось — мужик один перед тем в бане удавился. Из-за бабы, говорили. Хорошее-то в
