запнулась.
Что — когда? — спросил, поддразнивая ее, Ваня.
Ничего! Тогда узнаешь, какие тираны бывают. — Груня бросила полотенце на скамью, а сама убежала в квартиру.
Ты зачем ее тираном назвал? — укоризненно сказал Петр, отряхивая с кистей рук воду. — Обидел. Вон она какая старательная хозяйка у тебя! И чистоту в доме любит — это очень хорошо. А тиранами только худых правителей, царей называют.
Да я ведь шутя, — оправдывался Ваня, — завязло у меня с прошлого разговора это слово в зубах. А Груня не обиделась, это у нее что-то другое.
А ты, между прочим, Ваня, словами своими научись управлять. Не думая, скажешь что не надо и где не надо — и неприятностей себе наживешь.
От Груни не нажпву, — заверил Ваня.
Ты не так меня понял. Этот случай я в пример не беру. У тебя вообще, Ваня, душа очень открытая. Ко всем без разбору. И говоришь — не следишь за собой.
Петр неторопливо вытирал полотенцем руки, каждый палец отдельно. Он был хорошо, крепко сложен. Черная сатиновая косоворотка туго натягивалась на его почти квадратных плечах. Однако высокий лоб и широко расставленные глаза делали голову несоразмерно большой к его невысокому росту. Вытерев руки, он запустил пальцы в чуть вьющиеся темно- каштановые волосы, прошелся, как расческой. Спросил, поведя потеплевшими глазами.
Теперь можно войти в дом? Тиран твой пропустит?
Пропустит, — весело сказал Ваня.
Он с большим уважением относился к Терешину, прислушивался к каждому его замечанию. Токарь по профессии, за участие в забастовке на Мариупольском чугунолитейном заводе, где входил он в состав стачечного комитета, Терешин был выслан на два года в Сибирь с оставлением потом под гласным надзором полиции еще на год. С ним вместе приехала и семья. Жил Терешин в селе Тулуне, где токарю работу найти было совершенно невозможно. Он слесарничал, чинил замки, ведра, лудил самовары. А когда окончился срок пребывания под гласным надзором, ему обратно в Мариуполь выехать не разрешили. Да Терешин уже и свыкся с Сибирью. Жандармское управление не воспротивилось поступлению на железную дорогу — токарей не хватало, а Терешин был очень хорошим мастером, и он переехал на постоянное жительство в Шиверск. Мезенцева, работавшего в депо на текущем мелком ремонте паровозов, перевели к Терешину в подмастерья. Они быстро сдружились. Терешин охотно учил Мезенцева своему мастерству, не тая от него никаких профессиональных секретов. Часто рассказывал ему о том, как сплоченно действуют сейчас рабочие на крупных заводах в больших городах, отстаивают свои интересы, заставляют хозяев с ними считаться. Ване нравилась манера Терешина обо всем судить решительно, твердо и говорить немногословно, но веско.
Едва Ваня и Петр поднялись на крыльцо, подошли еще двое — и тоже прямо с работы. Их заставил умыться сам Петр. Посмеиваясь, они уже все вместе вошли в блещущую чистотой горенку. Ваня назвал жене своих товарищей, тех, что пришли попозже: высокого и крупносбитого, с походкой циркового борца — Гордеем Ильичом Лавутиным, маленького, щупленького, уже в годах — Кузьмой Прокопьевичем Усачевым. С Петром Терешиным Груня была и раньше знакома.
Лавутин, по-волжски окая и разминая свои загоревшие у горна большие руки, прогудел низким басом:
Из Нижнего Новгорода приехал я. Молотобойцем, голубушка, работаю. Ежели с суковатым поленом ни ты, ни он, — и показал на Ваню, — не справитесь, зовите меня. Ах! — и вдребезги…
Кузьма Прокопьевич вздохнул.
Я-то здешний, зауватекий. Был пастухом, им и
остался, теперь поезда пасу. — Он вытащил из-за голенища медный сигнальный рожок и легонько в него потрубил.
Стрелочник вы! — отгадала Груня.
Она не думала, что у нее сегодня будут гости, и потому ужасно конфузилась, когда стала приглашать к чаю: вспомнила, что нет вовсе сахару и нет молока.
Но гости и не обращали внимания на угощение. Сразу, как уселись за стол, повели свой, мужской разговор.
Братцы мои, — гудел густым басом Лавутин, — с образованья нам начинать надо. Грамоту постигать. По пальцам считать, каракульками в ведомости за получку расписываться — так на всю жизнь рабами останемся. Вот и будут нас гнуть. Ребятищек, ребятишек особо жаль. И с ними будет, как с нами. Чуть подрастут — и толкай скорей на работу.
Это верно, — вздохнул Кузьма Прокопьевич, — нужда гонит. Никак от нее не уйдешь. Вон Ефимка у меня две зимы в школе проучился, а на эту к сапожнику отдам. Все-таки какое ни есть ремесло будет знать.
А жизнь понимать не будет, — вставил Петр.
Где ж ее и поймешь! — подперев впалую щеку рукой, глянул на Петра Кузьма Прокопьевич. — Тут живи, как удастся, как сложится. Выбирай, где полегче, ежели есть из чего выбирать.
А не из чего выбирать — пропадай? — сказал Петр и, не откусив, положил взятый было кусок пирога обратно на тарелку. — Бороться за жизнь ты не хочешь?
Бороться? С кем бороться? — даже развел руками Кузьма Прокопьевич. — С тобой, что ли, за ремешки или через палку?
Учиться нам, братцы, учиться обязательно, — отхлебнув из чашки, сказал Лавутин и потряс головой, — без этого толку не жди. Вон у Кузьмы Прокопьевича Ефимка после второй зимы в ученики к сапожнику пойдет, а у меня и после первой, да не в сапожники, а тяжести на плечах носить. В ученье все дело, с этого начинать.
Ну, а ты, Ваня, как думаешь? — спросил его Петр, внимательно оглядывая своими широко расставленными глазами.
Конечно, учиться нам надо, — сказал Мезенцев, — но все-таки главное — плотнее друг к другу держаться. Будем врозь — и ученье нам не поможет. Поодиночке каждый — ничего не добьешься. А когда все вместе — сила. И забастовать можно. Так, как бастуют уже в России.
Груня сидела в сторонке и слушала. Бывало, приходили и раньше к ним гости и сами к людям ходили они, а только таких речей не вели. Груня понимала: запрещенные это речи. Но сегодня Груне почему-то не было страшно. Верно говорят: если будут рабочие все вместе — кого им бояться?
Ты правильно говоришь, Ваня, — заметил Петр, — только ежели думать про забастовки одни — мало. Надо и дальше заглядывать.
А куда дальше? — настороженно спросил Кузьма Прокопьевич.
Куда? Свободы, равноправия добиваться! — отрубил Петр.
Кузьма Прокопьевич потеребил свою бороду.
Я вот третьего дня был у кума моего Чекмарева Филиппа Петровича. Еще собрались рабочие. Приезжий там господин — фамилия так из памяти вон, Боткин, что ли, — подробно рассказывал… Получается очень точно у него: что перво-наперво не насчет свободы, а насчет заработков хороших думать нам надо, со свободы одной сыт не будешь.
Это потому так получается, — густо захохотал Лавутин, — что рассказывал не кто другой, а господин, — он подчеркнул последнее слово.
А чего? Ты его не шпыняй, — обиделся Кузьма Прокопьевич, — он умно говорил. Разберись насчет свободы и равноправия. С государем и с министрами за одним столом
