Опять по окнам ударил пулемет, теперь чуточку ниже, задев и верхнюю кромку забора. Опять со звоном в цехе посыпались стекла, от забора полетела щепа, а слева от Веры кто-то вскрикнул протяжно:
А-а-ай!
Веруська, скорей помоги ему.
Теперь она не посмела ослушаться Савву. Выбирая, куда ей лучше поставить ногу, стала карабкаться по нагромождениям баррикады.
Дядя Семен!
Давно ли Вера видела его совсем здоровым? Теперь он лежал ничком на груде мерзлого железа. Кровь капала с повисшей безвольно руки и тонкими сосульками застывала на острой грани окованного железом бруса.
Вера подсунула Семену под мышку свое плечо и стала спускаться вниз, думая только, как бы ей не сорваться с баррикады и не уронить раненого.
Веди в нарядную, — кричали ей, — там перевязывают. У Веры едва хватило сил преодолеть эти сорок —
пятьдесят шагов по мягкому земляному полу — таким тяжелым оказался Семен. Она все время наступала на какие-то гайки, болты, цеплялась за железные прутья, и каждый раз, когда она спотыкалась, Семен отзывался глухим, сдержанным стоном.
В нарядной уже находилось трое раненых — рабочий и два солдата. Один из солдат сам себе бинтовал руку от кисти и до локтя, шепча:
А, дьяволы, я с вами ишшо…
У второго солдата все лицо было залито кровью. Его перевязывала Ольга Петровна. Рабочий со сброшенным на пол валенком и штаниной, разрезанной выше колена, лежал на грязном, промасленном столе. Над ним склонились Мирвольский и Иван Герасимович. Фельдшер светил керосиновой лампой. В руках Алексея Антоновича мерцали искорками блестящие стальные инструменты. Везде была кровь: на халате Мирвольского, на белых тряпках, подложенных под ногу рабочего, на столе, с которого она капала на пол.
Иван Герасимович воркующим баском упрашивал:
— Ну, потерпи, голубчик, еще чуть-чуть. Ну, только самую малость.
Дядю Семена шибко ранили, — сказала Вера. Алексей Антонович поднял на мгновение лицо, бледное, напряженное, Вере глазами показал на скамью у стены.
Посиди с ним. Мы сейчас… Кажется, тоже тяжелое.
Последние слова он произнес еле слышно, только для Ивана Герасимовича. И у того беспокойно дрогнула рука с лампой. Раненых все ведут и ведут, а запасы бинтов быстро тают. Что делать, когда все иссякнет?
Вера помогла Семену лечь на скамью. Ах, скорее бы там кончал Алексей Антонович! Как мучается Семен… Ее тошнило от вида крови, которая здесь текла всюду, куда ни погляди. В глазах у Веры запрыгали черные пятна. Ольга Петровна отвлеклась на минутку от раненого, подала ей кружку с лекарством:
Дай ему выпить. — И прибавила ласково: — Да выпей, девочка, и сама.
Немного спустя она подошла уже с ножницами. Точными движениями распластала надвое рукав ватного пиджака у Семена. И Вера опять побелела, увидев развороченное пулей плечо. И ей стало страшно еще и другого: она ушла, а там вот так же могут ранить Савву…
Осколки кости, — вполголоса проговорила Ольга Петровна, чего-то осторожно касаясь пинцетом в кипящей кровью ране. — Алеша, ты скоро? Артериальное…
Здесь тоже… Я скоро. Зажми пока.
Девочка, помоги мне.
Ольга Петровна заставила Веру приподнять и положить себе на плечо руку Семена, сама нащупала у него под мышкой артерию и с силой вдавила туда свой кулак. Раненый закричал, и Вера всхлипнула:
Дядя Семен… миленький, потерпи…
Вошел еще один рабочий, держась за висок. Шатнувшись, припал спиной к косяку двери и тут же съехал на пол.
Иван Герасимович, — сказал Мирвольский, кинув короткий взгляд на раненого. — Прошу вас. Я здесь докончу один.
Дверь снова распахнулась. Вбежали Буткин, Заговура, Порфирий и Лебедев. Заговура был белее полотна и нервно щипал свои черные усики. Буткин остановился у двери, смотрел на Лебедева, как обличитель. Стрельба за стенами все нарастала, и дятлы долбили кирпич непрерывно.
Здесь, оказывается, уже перевязочная, — немного растерянно сказал Заговура. — Все равно… Давайте решать… Бороться становится трудно: у них пулемет. Сейчас они поставят второй…
Сдаваться? — бешено спросил Порфирий. Он ел глазами Заговуру.
Под прикрытием пулеметов они ворвутся во двор, потом сюда…
Порфирий теснил его грудью:
Сдаваться?
Нужно вступить в переговоры.
Порфирий рванул Заговуру за портупею, зло прошипел:
Ты…
Лебедев стал между ними.
Спокойнее, Порфирий Гаврилович… Сдаваться нельзя! Идти сейчас на переговоры — значит предать революцию и опозорить себя. Нам нужно прорываться. Это еще возможно сделать.
Мы потеряем много людей, — вздрагивающим голосом сказал Заговура.
Если сдадимся, мы потеряем в застенках еще больше!
Буткин стремительно шагнул от двери, грозящим жестом поднял руку. Не сдерживая себя, закричал:
Я говорил: не надо было браться за оружие. Кровь этих людей на вашей совести, Лебедев! А вы хотите еще. новых жертв!..
Порфирий бросился к нему, но Лебедев опять оказался посередине.
Замолчите, Буткин, — тихо, но властно сказал Лебедев, и бугры на висках выступили у него особенно сильно. — Здесь не место для таких разговоров.
Вы всегда… Не затыкайте мне рот! — еще громче выкрикнул Буткин. — Довольно! Я Должен сказать, что это безумие, что вы…
Я выстрелю в вас! — Лебедев выхватил, вырвал из кармана револьвер, дулом уперся Буткину в грудь. — Посмейте только посеять панику среди людей!
У Буткина задергались губы, но не страх, а ненависть отразилась у него на лице.
Подчиняюсь насилию. Но знайте, Лебедев, что вам не простится вся эта ненужная кровь. — Он оттолкнул револьвер, отошел и снова стал к двери. — Я молчу. Я вынужден…
Порфирий метнул злой взгляд на Буткииа, взмахнул своими длинными руками, словно собираясь снова броситься на него, но пересилил себя и повернулся к Лебедеву.
Егор Иваныч, советуй — как?
Всеми силами держаться до вечера. А когда стемнеет и еще гуще станет морозный чад, сделать проломы в заборе, что выходит на пустырь. Там оцепление реже, ржавые паровозы, скаты колес, хорошее прикрытие. Выйти там безопаснее всего. И тогда — все врассыпную, полями.
— А куда?.. Потом-то куда? — спросил Порфирий.
