кружечных церковных сборов.
Каждый заботится о себе так, как может, — сухо сказал Иван Максимович. Эту фразу он вывез из Харбина, от одного своего нового знакомца.
Но отец Никодим понял это как прямой намек в свой адрес, покраснел и вскоре стал прощаться, сказав, однако, еще:
Всякий заботится о себе, но заботиться о церкви божией и государственной власти — обязанность каждого, дабы не уподобиться себялюбивому брату.
На что Иван Максимович смиренно отозвался:
Молитвами вашими, отец Никодим, единственно и живу.
И только когда они остались вдвоем с Еленой Александровной и начали готовиться ко сну, Иван Максимович закончил свою мысль, прерванную приходом отца Никодима. Блаженно переступая босыми ногами по мягкому пушистому ковру, сшитому из росомашьих шкурок, оп сказал жене, уже закутавшейся в атласное одеяло:
Люся, есть такие дела, которые без помощи адвокатов выиграть невозможно. Они тогда запрашивают много. А надо им сулить, дождаться, когда дело будет выиграно, и заплатить поменьше.
Ах, при чем тут адвокаты, Ванечка! — воскликнула Елена Александровна. Ей не хотелось сейчас, в постели, продолжать такой разговор. Надо же понять: три месяца разлуки!
Это иносказательно, Люся, и, кажется, не очень точно. — Иван Максимович засмеялся: вот и он, как сегодняшний поп, заговорил притчами. — Сделать революцию больше всего стремятся рабочие. Надо ли им мешать, если это и к нашей выгоде? Мне кажется, Люся, мы должны вести себя как-то так, чтобы не мешать рабочим делать свое дело и не упустить потом полезные для нас плоды революции. Это вполне возможно. — Он попрыскал на себя одеколоном и добавил, задувая огонь в лампе: — Если, конечно, суметь.
14
Всеобщей стачки по линии Сибирской железной дороги действительно, как говорил Василев, не получилось. Ее удачно начали Красноярск, Тайшет, Иланская. Забастовала на два дня Чита, потом Иннокентьевская. Поговорили рабочие о стачке, но не забастовали еще на нескольких станциях. И на этом все остановилось. Не оказалось единой воли, единой направляющей руки. У Союзного комитета не нашлось такого количества агентов, чтобы послать их как организаторов хотя бы на все крупные станции. А на местах руководители революционных кружков и групп в большинстве неясно представляли себе цели, во имя которых должна быть объявлена стачка. Не могли понять этого и сами рабочие. Политическая забастовка, в которой нет даже маленьких, но своих и вполне определенных экономических требований, показалась новостью, диковинкой. Протест против расстрела питерских рабочих как знак товарищества с ними…
— …Все это, понятно, дело хорошее, правильное. И сказать царю свое гневное слово мы должны. Ну, а при чем тут обязательно забастовка? Чем мы отсюда нашей забастовкой питерцам поможем? Надо бы, наверное, как-то по-другому, — поговаривали многие.
В Красноярске стачка продолжалась четыре дня. В других городах она закончилась еще быстрее.
На третий день забастовки Порфирий встал в привычное для него время. Клавдея лежала и тихо стонала. Вторые сутки она металась в жару. На скамейке, рядом с постелью матери, прикорнула Лиза. Ей эта ночь подле больной досталась особенно тяжело.
Раздумчиво потирая лоб, Порфирий присел у заплывшего льдом окошка. Радость удачного начала забастовки, когда все сразу пошло как по маслу, постепенно стала угасать. Как славно было сперва! Все рабочие работу бросили дружно, стачечному комитету даже не пришлось ходить и «снимать» колеблющихся — их почти не было. Лиза таким молодцом увела путейских баб от жандармов, и расчищать линию от заносов больше никто не пришел. А главное — арестов никаких, рабочие ходят свободно, и полиция их не трогает. Из стачечного комитета, из ораторов, выступавших на рабочем собрании, жандармы тоже не взяли никого. Чего еще можно пожелать?
А тревога все же бередит сердце. Забастовали — и оказались вроде как на острове. Кругом вода, и нет никуда ходу на берег. Что там, на берегу? Одни ли шиверцы бастуют или, как затевалось, вся Сибирская дорога? Ясного нет ничего. Только слухи да россказни всякие. Первый день хорошие телеграммы отовсюду так и сыпались. А теперь за плечами у телеграфистов неотступно жандармы стоят, и где чего творится на белом свете — неведомо. Нечаева жандармы на шаг от себя не отпускают. Вдруг всюду забастовка уже прахом пошла, а шиверцы одни бог весть за что держатся? Тогда от начальства добра не жди.
Тяжелая хворь Клавдеи тоже беспокоит. И надо же ей было попасть в такой переплет! Зря она за листовки так держалась, закопала бы в снег — и конец. Кто бы чего тогда ей сделал? Все равно получилось, что Еремею их не донесла. Конечно, растерялась она тогда, лишних страхов себе в голову вбила. Да ведь задним умом всякий теперь горазд рассуждать. А может, она и умно поступила… Себя не пожалела, зато и ни на чей больше след не навела. Как ей спасибо не скажешь?
Порфирий поднялся. Вчера условились, что в забастовочном, комитете ночь до восьми утра дежурить будет Лавутин, потом его сменит Порфирий, а в следующую ночь заступит Савва. Идти сменять Лавутина еще рано, нет и шести… Домашний настой троелистки Клавдее нисколько не помог. Малина тоже не сбросила жара. Надо бы лучше доктора позвать к больной. Алексей Антонович не откажется. Но поднимать с постели в этакую рань тоже неловко. А потом начнется дежурство…
Ладно! Сейчас он пойдет к Мирвольскому, а по пути завернет к Лавутину и попросит его в случае надобности задержаться лишний час на дежурстве. Порфирий быстро оделся, вышел на крыльцо и… остановился… Его словно ударили в лоб. Басисто и протяжно, дробясь многочисленными отголосками эха в горах, в предутренней тиши загудел побудочный гудок в мастерских. И было что-то злорадное, издевательское в его густом и все разрастающемся реве.
Захлебываясь морозным воздухом, Порфирий бегом бросился на станцию. В инструменталке он отыскал обозленного Лавутина.
Бей меня! Бей сукина сына! — закричал тот Порфирию. — Обошли дурака. Проморгал я. Гудок дал Корней Морозов. Втихую забрался к кочегарам и сговорил их на свою сторону. Заперлись они теперь изнутри в котельной и говорят: «В Красноярске и то уже забастовка кончилась». Не знаю, откуда они взяли? Вроде телеграмма такая есть. Разбить двери да вытащить их, чтобы второй гудок не дали, нельзя, туда подтянулись жандармы.
Прибежали и Савва с Терешиным. Крепко ругнули Лавутина. Потом коротко все вместе поговорили: что делать?
Другого выбора нетг станут подходить рабочие, будем разъяснять им, поворачивать обратно, — решил Терешин.
Они едва успели сговориться, как прогудел второй гудок. И густо пошли рабочие. Совсем как всегда, с набором инструментов, с узелками, в которые жены и матери им собрали обед. И только не было обычных веселых шуточек и дружеских перебранок. Шли молча, словно стесняясь разговаривать.
Товарищи!.. Товарищи!.. — Члены стачечного комитета стояли у входов в депо, в мастерские, настойчиво убеждали; — Товарищи! Это провокационные гудки. Стачка не кончилась. Мы продолжаем бастовать. Вернитесь домой, товарищи!
