Стеша открыла дверь кабинета, сказала:
Заходи, — и кулачком слегка подтолкнула его в спину.
Порфирий понял: вовсе не потому, что оп замешкался или оробел — он шел спокойно и твердо, — нет, так полагалось в этом доме. Надо, чтобы каждый входящий сюда уже в Стешиной руке чувствовал руку самого Василева, которая может все — и «слегка» подтолкнуть», и беспощадно вышвырнуть вон.
Иван Максимович стоял посреди кабинета — по-домашнему, без сюртука. Даже жилет у него не был застегнут, и оттого немного пузырем на груди выступала накрахмаленная сорочка. Но сам он не раздобрел, как все в его доме, он даже стал суше. Порфирий на свежий взгляд это сразу заметил. И кожа на лице нездоровая, желтая. Так бывало прежде у самого Порфирия после запоя, когда все болело и словно ссыхалось внутри.
Здравствуй! — сказал Василев и сделал шаг навстречу Порфирию. — Давно я тебя не видал… Коронотов.
Здравствуйте, Иван Максимович.
Хозяин протянул руку. Порфирий пожал ее, ощутив на мгновение в своей ладони холодок золотых перстней.
Ну, садись да рассказывай. — Василев посадил Порфирия у стола в мягкое, обитое коричневым бархатом кресло, пододвинул другое такое же себе и сел напротив. — Как живется?
Хорошо живется.
Слава богу! Ты ведь, кажется, теперь служишь на железной дороге?
На железной дороге.
Говорили мне, там у вас было что-то такое…
Бастовали рабочие.
А не пострадал за это никто? — заботливо спросил Иван Максимович и наклонился: — У тебя как? Тебя не
обидели?
Работаю, — сказал Порфирий, стремясь разгадать, хитрит Василев или на самом деле у него сегодня такое доброе настроение. — Работают и другие. Только одного, слесаря Терешина, уволили.
Да? И хороший слесарь?
Самый лучший во всех мастерских.
Василев сострадательно качнул головой, опустил мясистые веки.
Строго наказывают. Зачем это увольнять? Но, я слышал, в других местах поступают и еще круче. Увидишь Терешина, скажи: пусть приходит, возьму к себе. Нужен мне слесарь хороший на паровую мельницу. И человеку в беде помочь хочется. — Он опять наклонился к Порфирию: — Как семья, здорова?
Жена здорова, а мать в больнице лежит.
Ай-яй-яй-яй! А эта… Клавдия? Она тоже у тебя живет?
Вот' она и в больнице.
А я ведь полагал, что Клавдия тебе тещей приходится.
Зову матерью.
Ага. Это хорошо. — И хватит, пожалуй, внимания к этому мужику. Пусть теперь он говорит, что ему нужно. Впрочем, известно и это. Иван Максимович устало откинулся на спинку кресла. — Мне тоже что-то все нездоровится. '
Я вот зачем пришел к вам, Иван Максимович, — уловив нотку нетерпения в голосе Василева, сказал Порфирий. — Насчет сына жены моей.
— Так я и подумал. Тут у меня Елена Александровна, кажется, не очень приветливо встретила твою жену. Извини. Боится. Она, жена твоя…
…из тюрьмы, — спокойно помог Василеву Порфирий. — Каторжница.
Мм… А Люсе это представляется ужо бог весть чем. От тюрьмы же и от сумы, как говорят, не Отказывайся. Правда?
— Отдайте нам мальчишку, Иван Максимович. Василев потеребил колечки бороды, устремил взгляд
кверху, где в потолок была вделана бронзовая шестирогая люстра. Лепной поясок вокруг люстры отчего-то дал трещину. Уж не садится ли дом на один бок? Подлецы каменщики могли плохо заложить фундамент. Надо будет спросить Густава Евгеньевича, он — инженер и сразу определит, в чем дело.
Коронотов, я мог бы тебе коротко ответить «нет», — сказал Василев, переводя взгляд теперь на Порфирия. — Но я хочу понять тебя и хочу, чтобы ты меня понял. И хочу еще, чтобы разговор об этом у нас больше никогда уже не повторялся.
Такого зароку я дать не могу, а поговорить хотите — поговорим. — Порфирий весь словно сжался. Коли он пообещал Лизе взять мальчишку, пошел сюда — он и будет говорить с этим купцом так, как говорил бы о своем сыне. — Вам чего же непонятно, Иван Максимович?
Все непонятно, — пожимая плечами, сказал Василев. — И прежде всего непонятно, почему пришел ты. Ведь даже если поверить, что это ребенок твоей жены, — он не твой. Или это не так?
Скажем, так. А я все же пришел. Значит, стал он и моим сыном, — твердо выговорил Порфирий, хотя и почувствовал, что своим вопросом Василев сразу ожег его, как каленым железом.
Понимаю. Любовь к жене, прощение измены и прочее. Ну, а как понять такую мать, которая подкидывает своего ребенка чужим, а потом является за ним через восемь лет? — Василев спрашивал мягко, даже как-то осторожно, словно боясь резкостью своих вопросов обидеть Порфирия.
В тюрьме пять лет сидела она, потом лежала больная.
А до тюрьмы?
Желваки заходили па сухих щеках Порфирия. Зачем же он Судет перед этим купцом исповедоваться, если тот сразу ответил «нет» и заранее сказал, что только так кончится у них и любой разговор? Зачем же открывать ему всю свою душу? Бисер метать перед свиньями… Порфирия передернуло, он почувствовал, что волна бешенства вскипает у него внутри. Лучше встать и уйти, пока он еще может, пока не вырвался гнев наружу. Ну, а что же он тогда скажет Лизе? Что сам не захотел до конца поговорить с Василевым?
Иван Максимович, вам это все ни к чему, как получилось, — голос Порфирия стал глухим, сиповатым. — А приходила к вам жена моя, и я вот пришел. Значит, не попусту.
Да ведь как же, Коронотов, — по-прежнему мягко и ласково сказал Василев, — как же тогда я тебе объясню свою точку зрения, если ты мне ничего объяснить не хочешь? Согласись сам, что твое требование становится просто прихотью. Хочу — и только. А ведь разговор идет о ребенке.
Потому и трудно говорить, что о ребенке. Сердцё-то у матери есть?
Сердце? Когда она своих детей подкидывает? Нету!
На Лизу, Иван Максимович, вы грязь не лейте, сердца ее вы не знаете. — Чтобы не сжать пальцы в кулаки, Порфирий крепко стиснул ими свои колени. — Вы поймите: ей без сына нельзя. Кровь родная к себе его требует. Она без него сама не своя.
Вы оба еще молодые, здоровые, — заметил Василев, — будут дети у вас и еще. Свои. Чего вам о детях заботиться? Столько еще народите, что плакать от них станете. Ничего ты мне не объяснил, Коронотов. Все, что говорил, извини, пустые слова. И потому подумать можно вовсе другое.
Что другое?
