лепестки… Паша, хороши яблони в белом цвету…
Павел погладил мягкие Устины волосы.
Не знаю… Не видел, как цветут яблони… У нас в Сибири их не увидишь.
Ему представилась другая весна. Ледоход на Уде — на самых таежных, срединных плесах, в порогах. Там осенние ветры не нанесли с собой пыли, за зиму не пролегли по реке усыпанные сенной трухой дороги, и к весне лед остался таким же сверкающим и чистым, как первый снег. В тесные ущелья солнце заглядывает ненадолго, только в самую средину дня, и взламывается лед на реке не потому, что он раздряб и сверху подтаял, его рушит из-под низу, поднимает весенняя сила воды. И вот становятся на ребро крепкие, острые льдины, со скрежетом бьются и ползут одна на другую, взбираются на склоны гор, режут под корень молодой сосняк, выпахивают тысячепудовые камни. А потом, когда река прорвет запруды на перекатах и прохлынут вниз вешние воды, на берегах осядут льдины, взгромоздившись стеклянными дворцами, и будут звенеть капелью, рассыпаться пучками ломких, холодных иголок, пока совсем не растают. Тогда наступит пора цветения черемухи и опять словно снегом оденутся берега…
Устенька, а помнишь, как в Неванке цвела черемуха?
Помню…
Они еще посидели молча, боясь потерять тепло. Стало темнее, у палаток зажглись небольшие костры. Японцы почти прекратили обстрелы, редко-редко бухали их орудия. Павел поднялся.
Какая у тебя над бровью родинка… махонькая… — сказал он, наклоняясь близко к лицу Усти, и вдруг подхватил ее, поставил на ноги, прижал к себе. — На всю жизнь… с Оловянной запомнилась мне эта родинка…
И тихо отстранился: от резкого движения сильнее заболела рана.
Устя догадалась. Постояла, выжидая. Потом сказала:
Пойдем, Паша.
Павел не заспорил, послушно пошел рядом. И опять они оба молчали, потому что так, рядом, лучше идти без слов.
Они теперь медленно брели среди палаток. Чистый воздух степи сменился тяжелым запахом йодоформа и карболки. Почти из каждой палатки слышались стоны, бессвязный бред. Шурша подрясником, их обогнал священник. В дальнем конце главного ряда палаток, у походной церкви, построенные ровным четырехугольником, стояли солдаты — похоронная команда. В руках они держали зажженные свечи. Огоньки трепетали от ветра и слабо озаряли концы трех или четырех некрашеных гробов.
Устя свернула в сторону, потянула Павла.
Каждый день… — сказала она. Не потому, что Павел не знал этого, а просто нельзя было ничего не сказать. Людей ведь отпевают.
Он ей не отозвался. Что отзываться? И ему и Усте это привычное. Здесь еще хоронят в гробах, и свечи зажигают, и священник машет кадилом. А было — сваливали тела и просто в яму. И хуже — оставляли на поруганье врагу. Россия, Россия, когда откупится кровь твоих сыновей?
Я уйду на позиции, Устя, — останавливаясь, глухо проговорил Павел. — Не могу…
Устя протянула руку:
Паша, тебе надо неделю еще…
Не могу. — Он это сказал с таким упрямством, что Устя поняла: уйдет.
И Павел не стал ее утешать. Ей это не нужно… Устя — жена солдата. Его жена.
Они сделали еще несколько сотен шагов. Тут, возле палатки, тлел небольшой костерок, напомнивший Павлу ту ночь у Оловянной, когда они вместе с Устей решали свою судьбу. Решили правильно.
Вокруг костра сидело человек восемь раненых и среди них двое больше похожих на вольноопределяющихся — не рядовых солдат, — хотя и были они одеты в обычную солдатскую форму. Павел это сразу уловил своим таежным, острым взором.
Медленно проходя мимо, он расслышал слова.
…тяперь, братцы, опосля того, как и флот наш потоп — конец, выходит, Расее. Тут тяперь ждать больше нечего, — говорил кто-то из раненых.
Один «вольноопределяющийся» подтолкнул другого:
— Арсений, ты объясни. Павел круто повернул к костру.
Конец, говоришь, России? — спросил он солдата, который произнес эти слова. — А ты живой, и я живой. Как же ты можешь говорить «конец России»?
Так ведь куды мы уже отошли и сколько костей наших по Маньчжурии сложено! — возразил солдат. — Артур сдаден, Ляоян сдаден, и Мукден сдаден. Опять же и флот тяперь потоплен весь…
…а которые корабли остались — японцы в плен их к себе увели, — прибавил другой солдат. И застонал, поправляя на голове повязку.
Павел затрясся от злости.
В плен увели? Про трусов ты мне не поминай. Врагу только трусы сдаются. Как гибли честные русские корабли? С поднятым флагом! Вот так и мы все биться должны: пока дыхание есть.
Так ведь сколь ни бейся, а сила солому ломит…
А ты стой! Стой все равно. Мертвый бейся! — закричал Павел. — Ты умрешь, зато Россия будет живая!
Арсений подошел к Павлу.
Друг, — сказал он ему, — войну проигрывают не солдаты, а самодержавие. Ему нужна была эта война.
Павел отступил на шаг, смерил Арсения глазами.
Слушай! А ты… завтра будешь биться в окопе рядом со мной?
Буду! — сказал Арсений. — Что, думаешь, своей головой я больше твоего дорожу? Да только знать надо, за что сложить ее. Ну, за что ты воюешь? За что? А я тебе расскажу…
Павел сузил глаза, закусил губу. И вдруг рванул Арсения за грудь:
Я не знаю, чего ты еще скажешь, только мне и этого хватит! — Подержал, сверля его злым взглядом, и отшвырнул. — А для меня, кроме России, ничего больше нету…
Он пошел прочь от костра, в темноту, тяжело дыша и даже не замечая, что рядом с ним идет Устя. Обида томила Павла, горькая обида за родину. Что хотел еще сказать этот? Продают родину? Да, продают трусы… Он, Павел Бурмакин, никогда родину не продаст!
И тут же припомнились августовские дни под Ляояном, и размытое дождями поле, по которому, меся ногами грязь, он шагал рядом с Ваней Мезенцевым, и бруствер окопа, когда он остался один против сотни японцев и с этого навсегда потерял страх смерти… Ваня тоже тогда говорил: «Мы не за правое дело воюем, Паша…» И все же воевал. Как русский солдат. Он еще говорил: «Повернуть бы скорее штыки на царя…» Нет, у солдата штык только один, и этот штык — против врага. И кто отводит русский штык от врага…
Стой! Кто идет?
Павел поднял голову. Поручик Киреев, и с ним еще четверо солдат,
А, это ты, Бурмакин, — протянул Киреев и, скосив глаза на Устю, проворчал: — Сестрица, гулять по ночам не положено.
Павел выдвинулся вперед.
— Ваше благородие… жена моя… — начал он. Киреев нетерпеливо перебил его:
Ладно! Бурмакин, ты шел оттуда… Тебе там нигде не повстречались двое?.. Похожи на солдат… Переодетые агитаторы… Сволочи, ходят, будоражат…
