Ему было приятно, что этот в серебряных погонах и увешанный аксельбантами жандармский начальник, которого боятся в городе все рабочие, а в селах мужики, здесь, у него, не только равный ему, а даже вынужден подчиняться. Сел он снова за стол? Сел. Будет теперь отзываться на «ты»? Будет. Станет просить лошадей? Попросит. И Петрухе стало весело от сознания того, что он оказался сильнее Киреева.
Пей, дура, — сунул ему Петруха стакан с вином. — Я Ведь по-простому, по- крестьянскому.
Подошла Настасья и, шепча мокрыми губами возле его уха, тоже стала уговаривать Киреева. Баранов, поставив локти на стол и подперев ладонями лоснящиеся щеки, заметил ему равнодушно:
— Зря ты взвинтился, милочок. И на кого? Все свои… Киреев мрачно бубнил:
— Почему он назвал меня крючком и дурой?
Плюнь ты на это. Настя! Вели сварить еще сотенки три. — Баранов потянул скатерть к себе, стремясь вместе с нею приблизить и зятя. — Слушай, Петр, ты слушай меня. В работниках своих ты крепко уверен и в мужиках вообще?
ЧВ чем?
Настасья поднялась и крепко прихлопнула дверь
на кухню.
Не спалят они тебя? На Алтае, вон рассказывал Павел, двоих спалили.
Петруха схватил вилку, зажав ее в ладони.
Пусть попробуют!
А ты, милочок, не рисуйся. Делом спрашиваю: могут спалить?
Говорю, пусть попробуют…
Ну вот, — грустно заключил Баранов, — значит, могут. Ты слушай: в Петербурге… — и он пересказал зятю суть своего разговора с Киреевым о «Союзе русского народа». — Ты понимаешь, какая это может выйти государственному строю защита? Где у него штыков не хватит — «русские люди» дрекольем сработают. А? Павел, скажи.
Не только дрекольем, — чуточку смягчившись, сказал Киреев, — и вооружить можно.
Главное — настроить, обозлить этот народ против бунтовщиков. Я и спрашиваю: могут, Петр, на тебя или там, к примеру, на приятеля твоего Черныха мужики покуситься? На имущество ваше, а не то и на жизнь? Могут. Ты сам подтвердил. А вот ежели с той стороны подойти, как в Петербурге, есть тебе кого и против врагов своих пустить? Надежно приготовленных.
Наберу. Все зажиточные со мной. На работников тоже надеюсь. Да и из простых мужиков… Хлеб, он, батя… Хлебом самого злого пса можно успокоить. Только уметь дать его. Я умею, — и ноздри у Петрухи вдруг раздулись. — А кому голову отвернуть? Первому — Фесенкову безногому! Он больше всех мутит…
Но тут открылась дверь, и вошел Володька. — Петр Иннокентьевич… — начал он. Петруха поднял руку.
Погоди. — Налил ему полный стакан вина, поднес, заставил выпить до дна. Обнял Володьку за плечи. —
Люблю! Для меня разницы нет: работник, хозяин. Свой брат: мужик!
Там из соседней деревни, из Идыкенской, приехали четверо, — сказал Володька, принимая от Настасьи кусок жареного гуся. — На посев семян пшеницы просить.
Ну, так дай, — Петруха сделал щедрый жест рукой, — дай, сколько им надо. И скажи мужикам: пусть другие тоже приезжают. В Идыкенской измельчали пшеницы, а у меня порода новая, урожайная.
А расчет? Зерном, осенью? — спросил Володька,' прожевывая гуся.
На что мне зерно! Отсеются — пусть на лошадях отработают. Лесу нарубят, подвезут. За каждый куль — сорок бревен.
Володька поперхнулся.
Не много, Петр Иннокентьевич?
А ты втолкуй: пшеница у меня самая урожайная, а отработка — в затишное время, когда все одно па лошадях делать нечего.
Ты откуда себе семян пшеницы завез? — спросил Баранов, когда Володька ушел. — Не из Челябинска?
Петруха засмеялся.
Здешняя! Просто на новой земле у меня богатый урожай дает. А у них не вырастет — стало быть, посеять не сумели, землю не так обработали. — И с грубой откровенностью объяснил — У меня, батя, подход: сперва приласкать. А руку свою наложить потом. Объяви им: возврат зерном же. Два куля за куль не возьмешь, когда у них всего-то, может, сам- четыре вырастет. А бревнами… Подсчитаться — знаешь, батя, сколько я возьму? Пятнадцать кулей за куль — не меньше! Вот. А они и не заметят. Еще спасибо все время будут говорить…
Стряпуха Варвара внесла очередное блюдо пельменей, и Петруха снова заставил графин с облепиховой настойкой захлебываться пузырьками воздуха, а настойку — расплескиваться вокруг стаканов. И снова посоловели глаза у слегка протрезвевших было гостей. Петруха сидел сложа руки. Пил он не меньше других, а пьян почти не был. Киреев раздраженно разбрасывал вилкой пельмени, с таким видом, словно они чем-то ему угрожали. Настасья расставляла сладкое: пироги с вареньем, сдобное печенье, конфеты. Но все это было никому не нужно.
Наконец даже Баранов насытился. В истоме вытер потную шею платком.
Сколько?
Тысячу сто, папа, — сказала Настасья.
Киреева неудержимо тянуло под стол. Он сидел, широко расставив локти, чтобы не упасть.
Петруха рывком расстегнул ворот жаркой бархатной рубахи, подсел к Баранову и зашептал, наклоняясь к нему.
Я зачем тебя позвал, батя, — сказал он, возвращаясь к самому начальному разговору, который никак не удавалось развить. — Твоя помощь нужна.
Нету лишних финансов. Нету… Честно тебе говорю.
На черта мне твои деньги? Ты помоги мне кредит получить. — И, оглянувшись па Киреева, свистящим шепотом пустил через стол: — Миллион…
Баранов, без голоса, только всплеснул руками от этакой дерзости. Не с ума ли зятюшка спятил?
Ну, восемьсот тысяч. Не меньше. Согласен и не все враз, а с оттяжкой. Ты можешь, батя. У тебя губернатор свой человек. И другие связи в Иркутске. Не шутя веду с тобой разговор.
Петруха свои короткие фразы точно гвозди вбивал. И все большее удивление отражалось на багровом лице Баранова.
Золотого тельца отлить себе, что ли, хочешь?
Но Петруха не знал библейской легенды. Слова тестя понял он проще, в прямом смысле.
Нашел дурака! Мне, батя, деньги нужны на живое дело. И, между прочим, — он, как косой, замахнулся, — сбить с ног Василева.
Стул тяжело заскрипел под Барановым. Петруха ждал. Баранов вертел головой на своих жирных плечах. Он понимал, что зять говорит с ним серьезно: миллион — и подкосит Василева…
