плоды и получите.
Ну-у, — протянул Баранов. — Вон ты куда. Это само собой. А лимоны?
Лимоны всегда есть у Могамбетова.
У Могамбетова всякий дурак купить может. А у меня будут свои. Барановские.
Чем же лучше свои-то, Роман Захарыч?
Э-э! Тем, что левая нога у меня их захотела. Понял? Ну, а у тебя что нового?
Киреев выложил ему свои соображения насчет Сухова. Баранов задумчиво пощипал жирные складки на шее.
Ты охотник за крамолой, с тебя ведь за воров или, скажем, за разврат в городе никто не спросит. А я и за это за все отвечай. Но вообще-то говоришь ты дело. Надо кучней нам держаться. И я от себя полицмейстеру тоже скажу. — Он подтянул Киреева за наконечник аксельбанта. — А у тебя, милочок, ни разу такие вот мечты не появлялись: каким-нибудь ядом всех этих смутьянов вытравить? Дочиста! А потом за каждым новым человеком, который родится, вот с этакого возраста, — он показал на аршин от земли, — в десять глаз глядеть. Чуть свихнулся — яду ему.
Мечтать не люблю, — сказал Киреев, отбирая у Баранова наконечник своего аксельбанта. — Я и без яду всех революционеров вывел бы. Надо добавить штаты. И войск прислать.
Казна у правительства тоже, поди, не бездонная.
Ну, а как тогда? Зубатов хотел стать предводителем у рабочих, так сказать, их первым защитником. Не увлек.
Так видишь ли, милочок, — уныло сказал Баранов, — тут увлечь было и трудно. Ты подумай сам: что за пара — жандарм и рабочий? Ей-богу, это все равно что кошку у мышей защитником сделать. Надо же, чтобы доверие было!
К Гапону так называемое доверие было. А что он сумел? Под пули две тысячи человек подвести. Вот и все.
Это один раз только можно, — еще более скучно заметил Баранов. — Гапон — балда. Он и от царя и от религии народ отшатнул. А те тоже дураки, что в людей при хоругвях стреляли. Во что тогда народу верить, если даже в святые хоругви можно стрелять? За Гапоном больше никто не пойдет.
Так и я полагаю. — Киреев погулял по залу, прислушиваясь к малиновому звону шпор. — Густав Евгеньевич рассказывал, в Петербурге теперь Союз русского народа задумывают.
— А это что за штука? Не слыхал я. Киреев скептически махнул рукой.
По-настоящему, так сказать, и сам Густав Евгеньевич еще не знает. Но будто бы в замысле — противопоставление действиям- революционеров. Эти, скажем, готовят манифестацию против самодержавия, те — манифестацию за самодержавие. Эти бомбами запасаются, те — другим оружием. Эти бастуют, те забастовщиков бьют. А суть и в том н в другом случае одинаковая — тан называемый народ.
Погоди, погоди, — оживился Баранов, — а вот тут я вижу смысл глубокий: народ против власти бунтует и сам же народ бунтовщиков за это лупит. Не царь, не правительство, а народ… сам себя. А? Это, милочок, здорово! Зря ты нос воротишь. Из этого прок может выйти.
Только в том случае, если в Союзе русского народа много окажется так называемого народа, — длинно и путано сострил Киреев.
Баранов не оценил его натужного остроумия и сказал совершенно серьезно:
Надо бы подумать насчет этого и у нас. Говоришь, много ли народу найдется? А почему не найтись, если поискать? Купцы, лавочники, трактирщики, мелкие хозяева… Годятся? Вполне. Кого — царя или бунтовщиков они любят? Царя. Народ они или правительство? Народ. Что, они не найдут, кому на водку полтину дать, чтобы с ними вместе пошли? Найдут. Там извозчики, дворники да, ей-богу, те еще, что по трактирам день и ночь сидят. Если все вместе сложить, большая сила получится. И главное: сам народ против народа, а власти в стороне. — Баранов радостно потер руки. — Представляю себе, сошлись две стены. Одна: «Мы царя не хотим». Другая: «А мы хотим». И — бац, бац! — друг друга в морды. Ах-ха-ха-ха- ха! А ваш брат при этом только наблюдай за порядком. Не понимаю — чем тебе это, милочок, не нравится?
Так, как вы нарисовали, Роман Захарыч, начинает нравиться.
Ну вот видишь!
А людей собрать?
Соберем. Я тебе даже в главари первого назову Федорова Луку. А что? Государя- императора любит, бунтовщиков ненавидит, скупой, а на святое дело и денег сотню-другую не пощадит. И приятелей таких же вокруг себя соберет. А?
Не спорю, Лука Харлампиевич для этого человек подходящий.
А я тебе и еще найду, — пообещал Баранов, — и особенно среди торгашей.
Иван Максимович? — вопросительно поглядел на него Киреев.
Василев… Ну, этот, во-первых, уже не столько торговать, сколько производить сам товары хочет. У него интересы посложнее, чем у Луки. А во-вторых, между нами говоря, Иван — лиса двухвостая. Он и за царя и против царя. Во всяком случае, морду свою подставлять ни за кого не станет. Но деньжат, если надо, от него на это дело получить можно будет. Хотя мне известно, что зимой в Иркутске на банкете Иван целых сто рублей отвалил по сути дела на революцию.
Не может быть, Роман Захарыч! — воскликнул задетый за живое Киреев. Это был укол его профессиональному самолюбию. — Откуда вам стало известно?
Да губернатор как-то в письме упомянул. Ну, а ты что взвинтился-то? — удивился Баранов. — Ты что, не в тюрьму ли за это посадить его собираешься? Ах-ха-ха-ха!
Не посадить… Нет… Но ведь, если это верно, — это так называемая измена престолу.
Фью! — свистнул Баранов. — На ком же ты тогда престол держать думаешь, милочок, если Василева записать в изменники? И за что? На сто рублей полной любви к государю у него не хватило? Да против царя — продли господь дни его жизни — Василев-то сотню отдал, а за царя отдаст десять тысяч! Понял?
Так для чего же…
Чего «для чего»? — Баранов хлопнул Киреева по плечу. — А может, ему просто царя на вершок ниже ростом иметь хочется? А? Мы-то с тобой это должны сознавать? Знаешь что, милочок, едем-ка сейчас к зятю моему, к Петру, на пельмени. Он как раз пару лошадей за мной пригнал. Может, и с ним насчет Союза русского народа потолкуем. Он «ура», как Лука Федоров, кричать не станет, а втихаря кого надо, так…
И Баранов выразительно стиснул в кулак свои жирные пальцы.
32
Володька сидел на козлах и гнал лошадей так, что они пластом вытягивались над землей. Знай каждый встречный, что сиреневская упряжка мчится! Тележка была с глубоким кузовком и на очень мягких рессорах, но тем не менее в ухабах бросало ее нещадно. Кирееву все время приходилось держаться за края. Баранов, жирный, грузный, сидел будто вмазанный в тележку, и только плечи у него слегка потряхивало. Разговор не получался — захватывало дыхание и лязгали зубы. Киреев кряхтел. Баранов его успокаивал:
