над таким страшным обрывом? Ой, Саввушка, милый! Она искала глазами надпись и не могла найти. Солнце стояло прямо над горою, и утес еще оставался в тени. На пем вроде бы что-то и белело, а что — различить было нельзя. Савва поймал за штаны куда-то мчавшегося взлохмаченного мальчишку.
Эй, ты! — сказал он ему. — Ну-ка, глянь хорошенько — что это вон там за рекой на утесе белеет?
Парнитяка приложил ладонь к глазам.
А хто его знает. Ничего не белеет. — Шмыгнул носом. — Или знаки какие-то…
И помчался дальше по своим делам.
Стало быть, отсюда, из слободы, не увидят, — вздохнул Савва.
Ну ничего, — печально сказала Вера. — А сколько всегда народу под Вознесенку ходит? Кто-нибудь да увидит.
И они невесело повернули к дому. Полностью замысел их не удался.
По дороге им попадались полицейские, жандармы и казаки. Особенно много было их поблизости от вокзала. Мастерские не работали. Сторож, распахнув горячему солнышку дверь, грелся на пороге проходной будки. Заметил Савву.
С праздничком! — поздравил он.
Спасибо, — ответил Савва. — На работу никто не пришел?
Не-ет! Куды тут. Все на маевку в Рубахинский лог потянулись. А ты чего же один от народа отбился?
Да так, — уклонился Савва. — А потом — не совсем я один.
С девицей можно и во всякое время погулять, — наставительно заметил сторож. — А в такой день надо быть с товарищами.
— Вот и я посчитал так же, — отходя, засмеялся Савва. И у Веры опять в предчувствии большого счастья екнуло сердце.
Агафья Степановна не знала, ругать молодежь или радоваться их благополучному возвращению. Вера глядела на нее ангелочком, просила не сердиться, что так получилось. А Савва почесал в затылке, сказал просто и почти истинную правду:
В лес забрались, Агафья Степановна, да только что и вышли оттуда.
Батюшки! Заблудились?
Все-таки выбрались. — неопределенно объяснил Савва.
Они набросились па завтрак, собранный для них Агафьей Степановной, и, весело перемигиваясь, вылизали даже тарелки. Потом улеглись и моментально заснули. Агафья Степановна ходила па цыпочках, раздумывала, будить ли их к обеду. И решила — пусть спят. Целую ночь, бедняги, по лесу проплутали, намаялись. Ладно еще, беды с ними никакой не случилось.
Разбудил их Порфирий. Он влетел запыхавшийся, с горящими глазами, рукавом стирая со лба росинки нота.
— Савва, ты что же это спишь?
А что? — спросил тот, вскакивая.
Ты понимаешь, во всю Вознесенскую гору по уступу утеса кто-то написал слово «свобода». Прямо из слободы, с этого берега, видно. Весь народ туда повалил. Мы с маевки шли. Тут говорят: «Айда к реке смотреть!» Понимаешь: «Свобода»! Вот здорово! Полиция туда хлынула, и казаки все поскакали. Одевайся, пойдем.
Вера тоже пошла. К ним присоединился я Филипп Петрович. Он давно уже не хаживал на рабочие массовки и сходки, отговариваясь нездоровьем. Тут его подтолкнула необычность вести, принесенной Порфирием. По всем улицам народ спешил к реке. На паром. невозможно было попасть. Но и с_этого берега четко были видны, теперь в упор освещенные лучами солнца, яркие белые буквы. На вершине утеса суетилась группа конных казаков. Они не знали, что предпринять. По-видимому, спуститься и уничтожить надпись — таких смельчаков не находилось.
Вот оно, братцы, что значит… — говорил, любуясь падписью, какой-то рабочий в новых сапогах с туго натянутыми голенищами. Он даже щелкнул языком от удовольствия. — Свобода!
— Забегали фараонишки, затрясли штапами.
Эх, туда бы еще красный флаг приспособить!
А мы здесь с красным флагом. — отозвались ему.
Над головами людей заколыхалось на ветру кумачовое полотнище. Горячее, словно наполненное живой кровью, оно впервые появилось прямо па улицах Шиверска, поблизости от жестяных вывесок с черными двуглавыми орлами, сжимающими в когтистых лапах подобие земного шара. Лоскут красной материи манил к себе взоры, зажигал их надеждой и смелостью и притягивал все новые и новые десятки людей.
Песню!
Давай!
И с одного голоса, срывающегося и напряженного, постепенно окрепло и разлилось вширь и вдаль грозное:
Вставай, проклятьем заклейменный,
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный…
Савва, гляди-ка — что же это такое? — растерянно бормотал Филипп Петрович. — Полная революция?
Да нет, Филипп Петрович, еще не полная, — из-за плеча сказал ему Терентии. — Но похоже, что дело близко уже подходит к ней.
Над берегом рвались ввысь наполняющие душу огнем, а мускулы сталью слова революционных песен. Вера пела, казалось ей, громче всех и не отводила глаз от надписи на утесе. Лицо ее светилось особенной радостью.
Появились и еще флаги. Все гуще и плотнее становилась толпа. Звонче прорезали воздух выкрики:
Свобода!
Первое мая!
Долой самодержавие!
Полицейские стояли истуканами там, где их зажала толпа, и никого не трогали. На этом берегу их было слишком мало, чтобы ввязаться в драку с рабочими. А паромщик Финоген остановил карбас посередине реки. Прискакавшие с Вознесенки казаки на широкой галечной отмели бесились, площадно ругались, грозили нагайками Финогену, но сделать ничего не могли.
31
Слово «Свобода» осталось на утесе. В хорошую погоду, когда солнце переваливало на вторую половину дня и становилось против скалы, упираясь в нее прямыми лучами, белые буквы загорались призывно и гордо. Люди собирались на берегу Уды и подолгу смотрели на это манящее слово. Потом шли по своим делам, шагая как-то особенно твердо.
Баранов кипел яростью. Он собирал полицейских во главе с полицмейстером Суховым, стучал кулаком и, перегнувшись через стол, пускал крепкую соленую фразу.
А? Господа! Вот такие штуки скоро на лбу писать начнут. В моем городе дойти уже до такого нахальства! Красками на камне. В виду у всех. Позор! Кто? Я спрашиваю: кто
