1
Такого страшного ливня, да еще в начале сентября, не запомнили деды.
С утра по небу неслись редкие, разрозненные хлопья серебристых облаков. Они удивительно быстро меняли свои очертания и то казались веселым табунком летящих птиц, то холодными обломками льдин, разбросанных посреди голубого океана. Потом облака пошли гуще, крупнее. Они заполнили собою все небо, но каждое плыло все-таки одиночкой, словно боясь коснуться соседнего и слиться с ним. И хотя во все сжимающиеся просветы солнце бросало по-прежнему яркие лучи, облака постепенно утратили свой праздничный, серебряный блеск и потускнели. С земли поднялся высокий темный заслон из пыли, ветер гнал ее навстречу движению облаков. Теперь местами они начали соединяться, и низовой ветер бессилен был повернуть их обратно.
Померк дневной свет. Над городом распласталась иссиня-черная туча. Во всех направлениях ее рвали ветвистые молнии и с сухим треском и грохотом вонзались в землю. Ветер, все усиливаясь, гнул, трепал вершины деревьев, хватал их за сучья, пытаясь утащить за собой, но только сдергивал последние еще не опавшие листья и уносил туда же, куда двигалась и туча. Хлынул ливень с градом. Косые секущие струи ударили сразу, взворошив на улицах мелкий мусор и тут же затопив его в лужах пузырящейся воды.
Если бы не беспрестанные молнии, зажигавшие небо то в одной, то в другой стороне, то сразу по всему горизонту, земля бы, кажется, задохнулась во тьме, под тучей. Вода хлестала из труб и прямо со скитов крыш, не вмещаясь в трубы, вымывала в земле ямы и глубокие борозды. И тут же все это сливалось воедино, улицы становились реками, а площади и дворы — озерами.
Застигнутые ливнем, люди прижимались к заборам, убегали под карнизы домов, но спасения не находили нигде и, простояв без пользы, безнадежно брели по колено в воде. Она просасывала завалинки и проникала в подполья. В некоторых местах клонились подмытые столбы, заборы, ворота. Огороды скрылись под водой, и только оторванные, иссеченные градом листья капусты зелеными лоскутьями плавали на поверхности. А молнии жгли и жгли черное небо, гром сотрясал стекла в окнах домов, и ливень хлестал и хлестал без удержу…
Страшный ливень с грозой и градом разразился не только над Шиверском, он захватил и окрестности города. Пожалуй, с наибольшей яростью он ударил по рубахинским полям.
Лето было прохладное, хлеба долго застоялись зелеными, и только недавно крестьяне начали убирать озимую рожь. Несжатые полосы ветер положил на землю, а дождь вбил колосья в грязь. Серая пленка ила стянулась, засохла, обратилась в черепок, и подрезанные серпами стебли ржи бабам приходилось вытаскивать из земли силой. Колосья обрывались, а в уцелевших зерно проклюнулось белыми ростками. Крестьяне ходили по полям печальные, не зная, как и подступиться к этому месиву из грязи и соломы. Особенно пострадали хлеба на старых, много раз паханных землях и в низинах, куда скатывалась во время ливня вода.
Град выхлестал озимую рожь и у Петрухи, но пшеница и рожь-ярица, посеянные на целинных землях, хорошо устояли. Петруха прикинул: он потерял не менее трети своего урожая, а мужики, пожалуй, чуть не все подчистую. Цены на хлеб теперь поднимутся впятеро. Да чего там впятеро! Город голодный — это еще не то, там люди так и так на деньги хлеб покупают, а вот когда сама деревня закорчится — ни семян на посев, ни накормить себя и детишек, и нету вовсе денег, чтобы хотя и по любой цене пуд зерна купить, — тут мужики и бабы душу свою за хлеб отдадут. И Петруха еще раз прикинул: потерянный им урожай вернется с лихвой, если умело распорядиться тем, что осталось, — раздать зерна столько, сколько взамен надо будет взять себе рабочих рук. Когда мало, прижимисто хлеб даешь — он дороже ценится.
Кой-что стоит придержать и для города. Подвоза на базары нынче не жди. Урожаи везде небогатые. Не только потому, что градом хлеба повыбило, — пахать, сеять было некому, самые здоровые мужики на войне. Интенданты все свободные запасы давно скупили. В Иркутске уже прошлую зиму народ бурлил, голод животы подтягивал. Нынче, однако, подтянет посильнее. На этом можно будет и убытки от сгоревшего кожевенного завода покрыть. — Черт, только построил — и застраховать его даже не успел!
Когда Петруха вспоминал о заводе — о тысячах, обратившихся в пепел, в нем закипала неудержимая ярость. Он видел двух врагов своих, которым беда его была бы на руку, хотя истинного виновника пожара угадать и не мог.
Первый враг — Василев. Этот даже дом свой спалил. У него хватит духу запалить и завод соперника, коли сызнова скрестились у них пути.
Ну, а второй враг — вся рубахинская голытьба, бесхлебные мужики. Их было много и с каждым годом становилось больше. А чем голее, тем и злее, строптивее становились они. Ответно смертной ненавистью их ненавидел Петруха. И когда он хотел представить себе голытьбу не шумящей на сходках толпой, а свести ее как-то в одно лицо, выделить самого главного, — ему всегда неизменно мерещился колченогий, с огромной черной бородой Еремей Фесенков. Или задубели у того культи ног, или он привык к боли, но Еремей теперь на своих вытесанных топором деревяшках успевал повсюду: и на сходки, и по соседям, таким же, как он, неимущим. На сходках он всегда держал речи, говорил резко и гневно о несправедливости, и унять его было трудно: калека, а к тому же в право имеет, в общество принятый. И никто, ни один человек в Рубахиной не горел такой лютой ненавистью к Петрухе, как Еремей. Только разве еще Дарья, синеглазая баба его. У них рука тоже не дрогнет, чтобы поджечь.
Об этом думал Петруха и теперь, направляясь в Рубахину на сельскую сходку. Собрать ее потребовали мужики, у которых начисто выбило градом и смыло ливнем хлеба. У Еремея не было и вершка пашни, но он оказался первым среди тех, кто потребовал сходки. Он настоял вызвать из города крестьянского начальника.
Петруха выбрался из дому пораньше. Хотелось загодя поговорить и с Черных, и с крестьянским начальником. Он ехал верхом, поторапливая коня, но не давая ему срываться в галоп, чтобы не забрызгаться грязью. По сторонам тянулись печальные поля: мешанина из земли с соломой. И редко-редко где на буграх виднелось несколько хилых суслонов. Мужики все ушли на сход, а бабы с серпами бродили по своим полоскам, выискивая отдельные горсти полегших стеблей, на которых уцелели колосья. Иные граблями расцарапывали землю, чего- то искали в ней. С Петрухой никто не здоровался, бабы провожали его мрачными взглядами. Одной он сам участливо крикнул:
Помогай бог! — И чуть придержал коня. — Беда! Здорово обмолотило?
Баба выпрямилась. В руке она держала тощий пучок замытых илом колосьев. Откинула в сторону грабли. Выругалась тяжко, с надрывом, самой злой бесстыдной бранью и, рванув платок с головы, закричала, заголосила, как над покойником. Петруха стегнул коня плеткой. Тоскливый плач бабы звенел у него в ушах до самой Рубахиной.
Он рассчитывал приехать в село до начала сходки, но жена Черных сказала ему, что Савелий Трофимович вместе с крестьянским начальником уже давненько ушли. За ними несколько раз прибегали посыльные из сборной избы и говорили, что мужики ждать не хотят. Петруха спрыгнул с коня, отвел его под навес. Сам зашел вместе с Чернышихой в избу.
Дай-ка водочки, — попросил он, присаживаясь на скамью возле стола. — Насчет закуски не старайся, я не в гости приехал. Со сходки придем — тогда дело другое.
