влиятельных сановников, и провал его проекта теперь может последовать только в том случае, если вмешается сила большая, нежели сам царствующий дом. «Но такой силы в России нет, — писал Лонк де Лоб-бель, — ибо Россия страна деспотическая, и решение, принятое императором, будет решением окончательным. Я списался уже с Гарриманом о том, чтобы вы были немедленно зачислены на одну из самых солидных должностей в нашем синдикате и чтобы в самое ближайшее время вы смогли выехать в Нью-Йорк для получения инструкций и всего прочего. Согласие получено. Увольняйтесь и укладывайте свои чемоданы. Кстати, ваша отличная статистика заслужила также всеобщее одобрение, и вы будете иметь теперь и еще кругленькую сумму в фундамент вашего особняка с мраморными львами. Присмотрели ли вы себе женщину, достойную носить брильянты?» Обаятельный человек этот Лонк де Лоббель! Как приятно иметь с ним дело! И, между прочим, какая у него великолепная память, он помнит каждое слово из их давнего разговора.
Хороший перевод — кругленькая сумма, о которой писал Лонк де Лоббель, была получена Маннбергом сразу же вслед за письмом. Сумма оказалась действительно кругленькой. Но и «статистических таблиц» о пропускной способности Сибирской железной дороги в условиях военного времени Маннберг тоже заполнил немало. В них, помимо расчетов чисто железнодорожных, были точные сведения и о войсках, проследовавших в Маньчжурию, и, о вооружении, о продовольствии, завезенном туда, и о положении с продовольствием в тылу,
Вдруг Киреев отложил в сторону веник, плеснул на багровое лицо холодной водой.
А что, если этот подлец Ошаров уже напился до чертиков? — сказал он встревоженно. — И не сумеет разогнать сходку? Что тогда преподнесет мне Тренов? Я должен вас, пожалуй, покинуть, Густав Евгеньевич. Служба обязывает.
Вы добиваетесь, чтобы вам поставили крест. То есть повесили, — простодушно поправился Маннберг.
Киреев принял все за чистую монету и только махнул рукой. Потом он крикнул голому жандарму, ожидавшему в предбаннике, чтобы тот протер ему мочалкой спину и окатил теплой водой. Киреев не любил, чтобы нижний чин торчал все время рядом и слушал разговоры начальства.
Давай, давай быстрее, — командовал ой, подставляя сыто округленную спину, — да по ложбинке, по самой ложбинке воду пускай.
6
Удивительно богата была эта осень рыжиками, груздями и опенками. Сойдясь вместе, шиверские старухи судачили:
Войне конец, а грибы пуще пошли. Ох, ладно ли это? Не к новой ли крови? — Однако, не считаясь с приметами, таскали из лесу грибы полными корзинами, сушили опенки, солили грузди и рыжики.
Агафья Степановна с дочкой тоже старались. В тот день, когда Киреев с Маннбергом вдвоем нежились в бане, Агафье Степановне с Верой особенно повезло. Они набрели на невиданно грибное место и наполнили тугими бело-крапчатыми рыжиками не только корзины, но и фартуки, и даже головные платки, а домой пришли простоволосые.
Ни Саввы, ни Филиппа Петровича они не застали. Кто-то из соседей сказал: «Ушли на массовку». И Вера тотчас, даже не переодевшись, побежала к Рубахинскому логу.
Вот бедовая! — удивилась мать, провожая ее до ворот. — Как тебя еще ноги несут? У меня — так хоть отрубай.
А я ведь молодая, — беспечно крикнула Вера и, потряхивая косами, вприпрыжку помчалась по улице.
Но как она ни спешила, а пришла к шапочному разбору. Митинг заканчивался, и приезжий агитатор уже скрылся в толпе. Выступали рабочие. Вера поискала глазами своих. Не нашла. Увидела Кузьму Прокопьевича и протискалась к нему.
Здравствуй, крестный! — сказала она.
Здравствуй, коза! Ты чего сюда прискакала?
Так. Послушать. Тятю с Саввой не видел?
А-а! Тогда ясно. — Он наклонился и шепнул девушке на ушко: — Ну как, скоро, дочка, а?
Ее изнутри ударило волной жаркой крови, такой жаркой, что казалось — губы полопаются. 'Вера отвернулась. А когда краска чуточку отхлынула у нее от лица, спросила счастливо-осипшим голосом:
Крестный, а о чем говорил приезжий?
Кузьма Прокопьевич теперь посмотрел на нее серьезно. Пальцем толкнул жиденькие усы в одну, в другую сторону.
Интересуешься, дочка? Молодец! А чего же? — И стал объяснять: — Про думу государственную говорил. Видишь, дочка, царь наш хочет теперь Россией не один управлять, а вместе с народом. Только фокус тут в том, что нравов у думы этой равным счетом никаких не будет. И второй фокус: выборы такие установлены, что как ни кинь, а ни одного депутата от рабочих в думу не пройдет. Даже в советчики бесправные, выходит, они не годятся. А будут заседать там только дворяне да еще карман у кого широк.
А мы все равно своих выберем!
Эх, доченька! — засмеялся Кузьма- Прокопьевич и двинул худыми плечами. — А министр Булыгин обмозговал и это. Правов-то выбирать в думу неимущим не дано. Из сотни рабочих, может, пять или шесть только и сыщутся. И опять же выбирать они не депутатов станут, а выборщиков. Те уж выбирать депутатов начнут. И вот, к примеру, окажется наших выборщиков два, а дворянских — сто. Кого они выберут? Смекнула?
Вера выкрикнула звонко что-то такое вроде: «А мы все равно по-своему!», На них зашикали. Вера прикусила язычок. И вправду, больно храбро полезла не в свои дела. Сзади пододвинулся знакомый ей слесарь Семен, человек высоченного роста, «дядя, достань воробушка», и сказал поощрительно:
Правильно, девушка! Вот и решаем сейчас: требовать справедливых выборов. Всем права иметь одинаковые. А булыгинскую думу не признавать. Стачку против нее объявить, не дать выборам состояться.
Опять забастовка?
Хотя и самой ей хотелось в чем-то силу свою проявить, а все-таки стало немного и тревожно: каждый раз после забастовки обязательно кого-нибудь арестуют или уволят. Опять переживай за отца и за Савву.
Забастовка, девушка. Нечем больше, кроме забастовки, нам прав своих добиваться. — Семен взял ее за плечо, наклонился и закончил тихонько: — Вот мы стоим здесь с тобой, разговариваем, а нас всех сейчас вершие казаки обходят. С винтовками и с шашками. Чшш! Не шуми.
Где они? — недоверчиво протянула Вера, хотя сердчишко у нее сразу запрыгало. — Ну, чего вы смеетесь, дядя Семен?
Была нужда смеяться! Тебе из-за голов не видать, а я, как с каланчи, все вижу. Чшш, говорю! Ни гугу! Не подымай панику… А сама уходи. Делать тебе, девушка, здесь больше
