Хар-Зион затянул кожаные ремешки тефиллы[68] против часовой стрелки вокруг бицепса и левой руки и перчаток, убедившись, что коробочка со священными текстами находится точно рядом с сердцем. Он беспрестанно повторял слова молитвы: «Благодарю Тебя, о Всевышний Владыка Вселенной, что освятил наши дела и разрешил надеть тефиллы». Хотя в соответствии с предписаниями Торы полагается, чтобы бицепсы и кисти были обнажены, не желая выставлять напоказ свои страшные увечья, Бен- Рой получил разрешение раввина прикрывать покалеченные части тела одеждой. Завязав все семь ремешков, он прикрепил вторую тефиллу ко лбу, разместив коробочку на переносице. Кивнув Ави, он набросил на плечи молитвенную накидку и двинулся по солнечной эспаланде к
Хар-Зион подошел к Стене и встал ближе к ее левому краю. Он устремил взгляд на вздымавшееся ввысь каменное полотно, снизу усеянное густой россыпью белых комков – свернутых кусочков бумаги с текстами молитв или прошений, которые набожные иудеи вкладывали в расщелины. Днем у Стены толпились туристы с бумажными ермолками на головах, хареди в строгих черных костюмах и широкополых шляпах, мальчики, исполнявшие часть церемонии бармицва. Сейчас, кроме него и беспрестанно сгибавшегося в молитвенных поклонах старого иудея, у Стены не было ни души. Он оглянулся и, приложив ладонь к шершавой стене, начал произносить строки «Шемы».
«Живая история, – сказал о Стене его брат Беньямин, когда после изнурительного бегства из Советского Союза они все же оказались в Иерусалиме – городе мечты. – Точно отрывок из книги или песни». Этот образ остался в памяти Хар-Зиона и после смерти брата, причем с годами он становился лишь полнее и ярче, так что сейчас Хар-Зион ощущал вздымавшийся вверх кремового цвета массив не как след давно ушедшего в небытие мира, а как нечто живое, значимое, чуть ли не обращающееся к нему. Он почти слышал звучный, величественный голос, доносящийся из пустоты и воспевающий не только мудрецов и правителей дней минувших – Давида и Моисея, Соломона и Ездру, – но и, что было много важнее, великие события дня грядущего: воссоединение богоизбранного народа на Земле обетованной, восстановление Храма, воссоздание священного светильника во всей его былой красе. Эту стену давно окрестили Стеной Плача за то, что собиравшиеся у нее, обливаясь слезами, вспоминали столетия гонений и потерь. Но для Хар-Зиона Стена была не столько напоминанием о бедах прошлого, сколько монументом стойкости народа, выжившего несмотря ни на что, живым символом благости Бога, не покинувшего своих любимых детей, а также предвестником грандиозного праздника в близком будущем. Стена, как и народ Израиля, выдержала страшные испытания, как от природных стихий, так и от рук человеческих, – но стоит и, несомненно, будет стоять в веках, ибо Бог никогда не оставит свой народ. Как только он закончил нашептывать слова молитвы, высокий широкоплечий человек подошел слева и, тяжело дыша, будто после бега, встал вплотную к поверхности Стены, так что невозможно было различить даже самые общие черты его лица. Старик хасид к тому времени уже исчез, и пришедший остался наедине с Хар-Зионом.
– Ты опоздал, – сказал Хар-Зион чуть слышно. Мужчина еще глубже погрузился в тень и забормотал что-то, извиняясь.
Хар-Зион засунул руку в карман, извлек оттуда маленький бумажный сверток и вложил его в щель в Стене.
– Там все: имя парня и адрес. Просто делай как написано и…
Сзади послышался стук ботинок по мостовой, и молодой солдат подошел к Стене, встав в нескольких метрах справа от них. Хар-Зион приложил палец ко рту, указав стоявшему в тени мужчине, что разговор закончен. Коснувшись губами шершавых камней, он повернулся и не оглядываясь пошел через эспаланду к ожидавшему его Ави.
Когда солдат закончил молиться и удалился, мужчина вышел из тени, провел рукой по стене; достал сверток из щели и положил себе в карман.
Лайла встала в пять утра и тихо, на цыпочках, чтобы не разбудить Топпинга, вышла из спальни.
Она сама не совсем понимала, зачем согласилась переспать с ним. С профессором, конечно, было весело и приятно, а такой страстной ночи она давно не могла припомнить. Но даже в самые головокружительные моменты Лайлу не покидали назойливые мысли, будто тело ее стало какой-то бездушной машиной, двигающейся на автопилоте, а сама она думает о чем угодно, только не о сексе.
Она аккуратно, не хлопая, закрыла дверь дома и вышла на пустынную улицу. Ночь уже миновала, но солнце пока не поднялось, и опрятные викторианские коттеджи лежали в сероватой полумгле.
Вчера вечером она позвонила в Тулузу Жану Мишелю Дюпону и, объяснив, что интересуется Дитером Хотом и раскопками в Кастельомбре, договорилась встретиться с ним в 13.30 в его антикварной лавке. Самолет вылетал в десять из Хитроу, и у Лайлы была еще уйма времени, которое она не знала, как провести. В голове у нее пронеслась мысль, не прогуляться ли в Грантчестер, посмотреть на дом, в который она переехала после смерти отца. Бабушка и дедушка давно умерли, но мать по-прежнему жила там. С новым мужем, адвокатом. Или, может быть, банкиром? Лайла ни разу не говорила с матерью с тех пор, как шесть лет назад та во второй раз вышла замуж. Дочь расценила это как чудовищное надругательство над памятью отца. Пройдя несколько шагов в сторону пешеходной дороги, ведущей через водянистые низины к ее старому дому, Лайла вдруг остановилась и, резко махнув головой, словно недоумевая: «Что я делаю?» – побрела к вокзалу. Холодные капли слез покатились по ее щекам.
Халифа глотнул остывшего кофе из картонного стакана, надкусил печенье и посмотрел в иллюминатор самолета на простиравшийся под ним крошечный мир.
Вид был великолепный: Нил, геометрически выстроенные поля, Западная пустыня точно мятый комок желтой бумаги. В другой раз он весь полет только и делал бы, что неотрывно разглядывал эту красоту. Халифа лишь второй раз в жизни летел на самолете, и лучшего способа насладиться очарованием и загадочностью Египта, этой страны, лежащей на перекрестке жизни и бесплодия, кроме как с воздуха, просто не существовало.
Однако этим утром совсем иные мысли занимали голову инспектора, и, одним глотком допив кофе, Халифа отвернулся от иллюминатора, за которым до горизонта простирались сказочные пейзажи, и сконцентрировался на добытой информации.
Он хотел отправиться в Каир еще вчера, сразу после разговора с Бен-Роем. Увы, на оформление командировки ушло больше времени, чем он думал, и на последний рейс в столицу Египта Халифа не успел. Зато появилась пара свободных часов, чтобы наконец поподробнее разобраться с загадочной четой Грац. А узнал он много интересного.
Первым делом инспектор выяснил, что у Антона Граца была средней руки фирма, специализировавшаяся на импорте овощей и фруктов. По сведениям Бен-Роя, Гед или Гец, который заказал поджог иерусалимской квартиры Ханны Шлегель, также занимался торговлей фруктами. Хотя Халифа и раньше подозревал, что Гец и Грац – одно и то же лицо, теперь у него появилось неопровержимое доказательство этого предположения.
Настолько же, если не более, интригующими показались Халифе параллели в биографиях Граца и его друга Пита Янсена. Во-первых, оба иностранцы. Во-вторых, подали документы на
