— Не слишком много. Сакс, видно, упрекал нашего за то, что тот опоздал, а тот сказал: «Знаю, когда уже рассвело, ходить опасно. Я бы пришел раньше, если бы мог, ради себя самого. Рискую-то больше я. Тебе надо только залечь, пока за тобой не придет „Морская колдунья“». Приблизительно так, насколько я запомнил. Затем он сказал: «А теперь передай тем, кто тебя послал…» Но тут они отвернулись, и мы дальше не расслышали.
— А этот… человек из нашего лагеря… Вы сказали коменданту, что не узнали его. Это правда?
Долю секунды стояла звенящая тишина. Затем Флавий ответил:
— Нет, цезарь, неправда. — Так кто же он? — Главный среди твоих министров. Аллект.
Слова упали в тишину, словно камень в пруд. Юстин кожей ощутил, как от них в затаившейся тишине расходятся круги, шире, шире, и вдруг все расплескалось, смешалось, когда Аллект вскочил со своего места, издав восклицание — не то ярости, не то изумления.
— Коша Беа!1 Если это шутка…
— Это не шутка, — прервал его Флавий. — Даю слово.
Голос цезаря упал между ними, как обнаженное лезвие:
— Я хочу полной ясности. В чем, собственно, ты обвиняешь Аллекта?
— В тайных переговорах с Морскими Волками, нашими противниками.
— Так, теперь по крайней мере все ясно. — Караузий обратил ледяной взгляд на Юстина: — Ты высказываешь то же обвинение?
Во рту у Юстина неприятно пересохло, но он ответил:
— Я видел то же, что видел Флавий, мой сородич. Я высказываю то же обвинение.
— И что скажет в свою защиту Аллект, мой главный министр?
Аллект, казалось, преодолел удивление, осталась одна ярость.
— Это так… так невероятно. Я просто теряюсь… я не нахожу слов! Неужели и в самом деле я должен защищаться от столь чудовищного обвинения?
Караузий невесело засмеялся отрывистым смехом:
— Пожалуй, нет. Флавий безотчетно сделал шаг вперед:
— Цезарь, тут замешано не только наше слово. В камере заперт наш пленник, вели привести его сюда, он окажется лицом к лицу с Аллектом, и тогда можно будет выяснить правду.
— Так… оказывается, все продумано с большой тщательностью! — воскликнул Аллект, но голос Караузия заглушил конец фразы:
— Центурион Аквила, будь добр, открой дверь позади себя и позови сюда трибуна.
Флавий повиновался. На пороге показался трибун:
— Что прикажешь, цезарь?
— Мне нужен заключенный из… — Караузий повернулся к Флавию, и тот ответил на немой вопрос:
— Камера номер пять.
— Слышишь, трибун Випсаний? Немедленно привести заключенного из пятой камеры.
Трибун Випсаний отсалютовал и исчез. Они услышали четкие шаги в приемной и голос, повторивший приказ.
В покоях императора воцарилась гнетущая тишина, абсолютная, ничем не нарушаемая. Юстин, стоявший с Флавием около двери, смотрел прямо перед собой. И однако, как выяснилось впоследствии, он заметил и запомнил много мелких деталей: идеально четкую тень большого шлема Караузия на освещенной стене, где каждое перышко орлиного гребня выделялось отдельно; жилку, бьющуюся на щеке у Флавия, который стоял крепко стиснув зубы; цвет вечернего неба за окном, пронзительно-синий, подернутый пасмурной золотистой дымкой от света большого маяка… Внезапно в тишине возник звук: тихое, настойчивое постукивание. Скосив глаза в сторону, Юстин увидел, что Аллект, так и стоящий возле ложа, с которого вскочил, барабанит своими длинными сильными пальцами по деревянному изголовью. Его бледное лицо ничего не выражало, и только сжатые губы да сдвинутые брови выдавали с трудом сдерживаемый гнев. «Что скрывается за этой бледной гневной маской? — подумал Юстин. — Страх и ярость зверя, загнанного в ловушку? Или же бесстрастный мозг хладнокровно продумывает и меняет свои прежние планы?» Постукивание становилось все более громким, и вдруг к нему присоединился другой звук: стремительный топот ног, не то шаг, не то бег. «Идут двое, не больше», — решил про себя Юстин.
Несколько мгновений спустя в дверях показался трибун Випсаний, а с ним запыхавшийся центурион из тюремной стражи.
— Сиятельный, — с трудом выдавил трибун Випсаний, — заключенный из пятой камеры мертв.
Глава 5. Ядовитый паслён!
Юстин испытал чисто физическое ощущение удара в живот. И в то же время, как ни странно, умом он сознавал, что ничуть не удивлен. Аллект перестал барабанить пальцами. Караузий тихо и аккуратно положил свиток, который держал в руке, на стол и спросил:
— Как это произошло?
Трибун покачал головой:
— Не знаю, цезарь. Мертв — и все.
— Центурион?
Центурион глядел прямо перед собой.
— Когда около часа назад заключенному принесли поужинать, он был здоров, только мрачен и не хотел говорить. А теперь, как тебе доложил трибун, он мертв. Вот все, что я знаю, цезарь.
Караузий отошел от стола. — Придется пойти взглянуть самому. И мы со мной, — бросил он Юстину и Флавию.
Когда они были уже у двери, Аллект выступил вперед:
— Цезарь, коль скоро дело так близко касается меня, я, с твоего разрешения, тоже пойду.
— Пошли, ради Тифона! — отозвался Караузий, выходя первым.
В караульной царила тревога и возбуждение. В первой камере пьяный легионер горланил песню:
Шаги их гулко звенели в коридоре, выложенном плитами. В зарешеченном окошечке низкой двери, когда они с ней поравнялись, мелькнуло белесое пятно — чье-то лицо — и поспешно скрылось.
