головками высоко у конских ног, направились к месту сбора на правом фланге вспомогательной кавалерии. Тяжелые капли летней предрассветной росы, тусклым налетом покрывающей листья папоротника, взметались многоцветными брызгами, задетые копытами, и, когда их немыслимый отряд ставил лошадей в оборонительную позицию за эскадроном галльской конницы, воздух вокруг — хотя еще не было солнца — разом засверкал и жаворонок вспорхнул в сияющее утро, затянув над готовящимися к бою легионами свою бесконечную дрожащую трель.
И потом снова ожидание, томительное ожидание.
Внезапно Флавий, вскинув голову, спросил:
— Ты ничего не слышишь? Послушай! Юстин прислушался, сердце бешено заколотилось. Дернулась рядом лошадка, звякнули удила, издалека, с передней пинии, донеслась отрывистая команда, и снова все стихло. И потом вдруг откуда-то снизу из тумана, который все еще окутывал долину, докатился слабый глухой рокот, словно отдаленный гром, — он почти не слышим, но чувствуется его приближение. Мгновение — и звук этот уже ушел и затерялся в складках холмов. Но тут же, когда слух напрягся до предела и волнение пробежало по тесным рядам когорт, как ветер по высокой пшенице, гул возник снова, становясь все отчетливее, все ближе, — гул наступающей армии с многочисленной конницей.
— Теперь уже недолго, — сказал Флавий.
Юстин кивнул и облизнул пересохшие губы.
Все ближе и ближе топот копыт и топот шагающих ног, и затем впереди, где стояли вспомогательные отряды передовых частей, держащих первую линию обороны, раздался звук трубы, и сразу вдали откликнулась вторая труба, как будто спозаранку один петух вызывал на бой другого.
Начало битвы показалось Юстину, который глядел на нее, точно библейский Иов, сверху и как бы со стороны, лишенным движение огромных скопищ людей, скорее гигантская смертельная шахматная игра, а не сражение за римскую провинцию; движение, направляемое крошечной фигуркой, игрушечным солдатиком на холме напротив. Но Юстин знал, что это префект Асклепиодот в окружении своих командиров. Вдали Юстин видел колеблющуюся, волнообразную линию — там сошлись легкие стрелковые войска обеих армий, а за войском римлян — серые кольчуги тесно выстроенных когорт, каждая под своим знаменем, но с орлом Победоносного легиона в авангарде. Он видел, как вспомогательные войска, исполнив свою роль, отходили назад — медленно, размеренно; очень точно, не сбиваясь, они проходили через оставленные для них просветы между когортами, которые сразу же, как двери, захлопывались за ними. И вот уже трубы протрубили наступление, и неторопливо, с какой-то обдуманной уверенностью — что было страшнее, чем самый бешеный натиск, — весь передний край покатился навстречу темной силе, которая тоже устремилась к нему по древней тропе и по склонам поросших папоротником холмов.
И снова в утреннем небе запели, зазвенели трубы, теперь уже кавалерийские. Томительное ожидание кончилось.
— Мужайтесь, мои герои! Наш час настал! — раздался крик Флавия, и тут же, оглушенные яростным ревом труб, лошади взяли с места в легкий галоп и понеслись вперед, чтобы прикрыть с фланга когорты, — долина перед всадниками раскрывалась во всю ширь, а под лошадиными копытами на две стороны ложился низкорослый боярышник. Солнце стояло теперь высоко, и было видно издалека, как оно блестит на остриях копий, на лезвиях боевых топоров, на шлемах из серого железа, как выбивает искры света из начищенной бронзы конских украшений. Юстин же видел черные с кабанами знамена саксов, извилистую цепочку кавалерийских эскадронов. Он заметил густое скопление знамен в центре вражеского войска и различил более четкие ряды моряков и легионеров, блеск золота и пурпур там, где в толпе своих варваров ехал Аллект. Еще можно было в этой грозящей все смести круговерти определить построение двух армий, устремившихся навстречу друг другу, но в ушах стоял шум, какого Юстину прежде не доводилось слышать, — лязг, скрежет, рев полыхающей битвы.
И вот эта битва, начальные ходы которой казались Юстину шахматной игрой, превратилась в чудовищный хаос и стала ускользать из поля его зрения, постепенно сужаясь до размеров одной лишь его партии. И у него от этой великой битвы за провинцию Британия, которая произошла ясным летним днем, в памяти сохранились: голубоглазое лицо, перекошенное злобой, развевающиеся пшеничные волосы, шишак щита, инкрустированный кораллами, клинок метательного копья и вскинутая волнистая грива лошади; и еще — грохот копыт, безумный бег конницы сквозь папоротник и красное пятно, расплывающееся на его собственном мече. И Флавий, неизменно маячащий впереди, да бескрылый орел в гуще сражений, да имя маленького императора, исступленный боевой клич над схваткой: «Караузий! Караузий!» А потом битва постепенно распалась на клочья, рассеялась, растеклась по всей округе и превратилась во множество мелких битв. И как будто тяжелая лихорадка оставила Юстина: в голове прояснилось и он обрел способность дышать; он увидел, что солнца уже нет в предвечернем небе, прослоенном белыми летними облаками, и что их отряд находится где-то гораздо севернее, далеко от главных событий, а на юге римские легионеры, окружив поверженного врага, сгоняют его, как пастушьи собаки, к центру.
Он помотал головой, словно пловец, вынырнувший на поверхность, и оглянулся, ища глазами Потерянный легион. Он поредел, а из тех, кто остался в живых, многие были ранены. У маленького Куллена, все еще державшего прямо и гордо орла, с которого давно уже был сорван венок из желтого дрока, зияла глубокая рана над глазом; Киндилан управлял лошадью одной рукой, другая повисла плетью.
Повернув назад, туда, где еще продолжалось жалкое подобие битвы, они начали подниматься по длинному лесистому хребту и, добравшись до гребня, увидали внизу перед собой дорогу на Лондиний.
Вдоль дороги и по всей долине, как широкая река в половодье, катился людской поток, в большинстве своем резервисты и лошадиные барышники, а также наемники, дрогнувшие в бою и теперь удирающие подальше от места битвы, и сильно поредевшая толпа варваров, спасающих жизнь кто на лошади, кто пешком.
Юстин вдруг почувствовал дурноту — немного в мире есть зрелищ более жалких, чем вид побитой и деморализованной армии. И всего в нескольких милях отсюда лежала Каллева.
Флавий первым нарушил охватившее всех оцепенение, слова вырвались, как стон:
— Каллева! Она погибнет от огня и меча, если этот сброд войдет в город. — Он оглядел лица вокруг. — Мы должны спасти Каллеву! Надо ехать следом за ними, — может, нам повезет и мы поспеем к воротам раньше. Дожидаться приказа времени нет. Антоний, скачи назад к Асклепиодоту, скажи, что тут делается, и умоли его, ради всех богов, прислать несколько конных эскадронов.
Но не успел Флавий договорить, как Антоний, отсалютовав, развернулся и исчез.
— Куллен, прикрой чем-нибудь орла. Ну а теперь вперед, и помните, пока мы по эту сторону ворот, мы такие же беглецы, как все. — Пришпорив коня, Флавий крикнул: — За мной! Держаться всем вместе!
Юстин ехал, как всегда, рядом, чуть дальше — Куллен в рваном плаще, из-под которого торчало древко орла, следом — Эвикат и отставной гладиатор, а за ними все остальные. Лошади, точно стая диких гусей, вырвались из-под прикрытия леса и, подминая копытами папоротник и наперстянку, в исступленном полете устремились вниз с холма и врезались в самую гущу удирающих с поля битвы варваров.
