Ауде, мать Тормода, и Торкел, его младший брат, а иногда и Тормод, хотя большей частью он спал в доме вождя с другими молодыми воинами. Рабы спали на сеновале над стойлами. Аквила лежал рядом с еще двумя рабами с фермы, вдыхая запах их немытых тел и согреваясь теплым дыханием коров.
А осень между тем сменилась зимой, и наступила темная пора.
Среди добычи, доставшейся Тормоду при дележе, была бронзовая шкатулка с затейливым и очень красивым рисунком из синей и зеленой эмали. Предполагалось, что со временем ее купит кто-нибудь из торговцев, иногда заходивших в селение, а пока ее хранили в большом сундуке, который стоял под окном и был украшен узором, напоминающим извивы драконьего хвоста. Ни Тормода, ни его родню не слишком-то заинтересовало содержимое шкатулки, с их точки зрения, ничего ценного оно не представляло. Но однажды вечером, когда бушевал осенний шторм и залив ревел как открытое море, Аквила, войдя в дом с охапкой мелкого плавника для очага, застал Бруни с внуками, склонившимися над чем-то, что держал в руках старик. Бронзовая шкатулка стояла рядом, крышка ее была откинута. Ауде стряпала вечернюю еду, состоящую из мучной похлебки, жареной трески и бобов.
Аквила, на момент задержавшийся между последними стойлами, услыхал, как Бруни с отвращением проговорил:
— Нет, тут голову сломаешь. Может, это колдовство, мне оно не нравится.
— Тогда лучше сжечь, спокойнее будет, — предложил Тормод.
Старик важно кивнул, словно вынося глубокомысленное суждение, и повернулся к очагу, чтобы бросить на пылающие березовые поленья вещь, которую держал в руках.
И в этот миг Аквила разглядел, что это такое, и, уронив на пол пропитанные солью дрова, поспешно шагнул вперед.
— Нет, нет, не бросай! Это не колдовство, это не опасно!
Бруни метнул на него взгляд из-под морщинистых век.
— Значит, ты видел такую штуку раньше?
— Я много таких видел.
— Да? Что же это такое?
— Книга. Ну, скажем так: слова, которые произносит человек, как бы ловят и заключают в длинный свиток в виде маленьких черных значков, а потом другие люди в другое время и в другом месте извлекают те слова из свитка. И намного позже, уже когда того человека, который произнес их, давно в живых нет, говорят их еще раз.
— Значит, это все-таки колдовство, — убежденно повторил младший из мальчиков. — Как наши руны.
— Не болтай глупостей, — оборвал его дед. — Руны есть руны, они не похожи ни на что другое. В них скрыто самое могущественное колдовство. Бог Один[12] добыл его для людей своими страданиями. Он девять дней провисел на дереве ради того, чтобы узнать их секрет.
— Все равно эти слова тоже вроде колдовства, — заявил Тормод, оторвав взгляд от свитка, который дед не выпускал из рук. — Но может, они и правда не причиняют вреда. Только кто в наши дни умеет читать слова мертвого человека?
— Любой, кто понимает их, — ответил Аквила.
— Ты умеешь?
— Умею.
Старый Бруни, внимательно разглядывавший волшебные значки, перевел свой хмурый взгляд на Аквилу.
— На, — он протянул свиток, — скажи нам слова, что тут нарисованы, тогда мы, может, и поверим тебе.
Аквила заколебался, все в нем вдруг взбунтовалось. С какой стати открывать сокровища духа цивилизованного мира этим варварам, которые плюют в доме на пол и едят и спят как свиньи? Но тут же он протянул руку и взял у старика этот прекрасный образец искусства римского писца. В глаза ему бросились знакомые слова: это была Девятая книга «Одиссея», и, к счастью, в латинском переводе — к счастью, ибо, несмотря на терпеливые старания его наставника Деметрия, греческий давался Аквиле с трудом. Неуверенно, запинаясь, Аквила начал вслух переводить на сакский: «Мой остров лежит далеко в открытом море, ближе к Западу, нежели к своим соседям, которые… которые обращены к восходу и к солнцу. Страна моя сурова, но она рождает крепких мужчин. И наверное, в глазах всякого человека родной край кажется лучше всех…»
Старик и мальчики нагнулись вперед и беспрерывно переводили взгляд со свитка на лицо Аквилы и обратно, словно пытаясь угадать, в чем тут секрет.
— А кто он был, который это сказал? — спросил Бруни, когда Аквила достиг конца главы.
— Человек по имени Одиссей. — Аквила решил обойтись для простоты без Гомера, вложившего свои слова в уста Одиссея. — Он был великий мореход, вечно плавал далеко от дома.
— Вот как. — Свирепый старый воин кивнул. — И поэтому он скучал по родной гавани. Так, так, нам всем знакома тоска по дому, но нам знакома и другая тоска: она начинает одолевать, когда набухают на березе почки и когда опять зовет море. — Старик уселся поудобнее и вытянул большие косолапые ноги, придвинув ступни поближе к огню. — Почитай мне еще про морехода, который чувствовал то же, что чувствовал я, когда был молодым и ходил китовыми тропами.
И Аквила, присев на корточки у огня, бросавшего дрожащие неровные отблески на папирус, стал переводить дальше: «В тот раз мне удалось бы добраться благополучно до моей отчизны, если бы не зыбь, не морские течения и северный ветер, которые объединились против меня, когда я огибал мыс Малея, и отогнали от Киферы далеко в море…»
Внезапно он услышал, как эти знакомые слова произносит густой красивый голос Деметрия; рев штормового ветра в заливе вдруг превратился в рев летнего урагана, бушевавшего в большом лесу. Он опять сидел дома, в атрии, переживая те последние, по- особенному светлые мгновения перед тем, как залаяли собаки и той жизни пришел конец. Аквила увидел, как сверкнул на отцовской руке, гладившей голову Маргариты, изумруд, увидел кроткое бледное лицо Деметрия, склоненное над свитком, Флавию, расчесывающую волосы в свете очага.
Он запнулся, пытаясь подобрать нужное слово, — и настоящее вдруг навалилось на него всей тяжестью, оглушило, как громкий стук захлопнувшейся двери в тюремной камере. Но он продолжал читать. Ничего другого не оставалось. Только к горлу подступила безнадежность, и какое-то мгновение он читал по памяти, так как перестал различать буквы.
Уже позади остались лотофаги,[13] Одиссей с матросами уже достиг острова циклопов… и тут Ауде отвернула от огня раскрасневшееся лицо.
— Хватит рассказывать сказки. Ешьте, пока добрая пища не испортилась.
Наваждение кончилось. Аквила опустил свиток, дал ему свернуться и уложил в шкатулку с остальным добром, а хозяева принялись за дымящийся ужин.
— Когда я был молод, я был воином, и никто не мог устоять против моего меча, разящего подобно молнии, — проговорил Бруни, протягивая руку с роговой ложкой, чтобы зачерпнуть из общего котла. — Зато теперь, когда я стар и только мудрость осталась при мне, — у меня есть раб, который умеет говорить слова давно умерших, просто глядя на черные значки. Поистине я все еще большой человек среди моего народа. — Он глотнул горячей похлебки, закашлялся, неряшливо брызгая едой, и выплюнул похлебку в огонь. Затем
