извивается вокруг кафедрального собора, и сидел бы на одной из этих отсыревших лавочек, с которых открывается вид на медленно текущую воду, в ней мягко отражаются желтые уличные фонари и дрожащие огни машин, едущие по внутреннему кольцу дороги. И если не будет машин, он станет смотреть на эту медленно текущую воду, на вялую реку Венсум, покрытую рябью дождя, который начался тем же вечером.
Но он ничего такого не сделал. Он просто проскользнул в первый попавшийся бар, в заведение, расположенное недалеко от рынка. Он бывал здесь пару раз раньше, но у заведения было абсолютно незапоминающееся название, и оно было похоже на множество других таких же забегаловок, недавно открывшихся в городе пабов, нашпигованных шатающейся, сделанной из мягкого дерева мебелью, прилавками из фальшивого металла и этими массивными досками для мела — покрытыми нечитаемыми меню и специальными предложениями — расставленными у стен за баром, где обычно хранятся, перевернутые с ног на голову, бутылки с выпивкой, за исключением тех бутылок, которые выстроены в линию на длинном столе, который, как ему кажется, загораживает путь персоналу.
Он бочком обошел вышибалу, и пока он расчищал путь локтями сквозь толпу, в которой ему по крайней мере было тепло и в которой он чувствовал себя еще более безликим, и пока он медленно обходил боковую зону со столиками, стульями и парой диванов — сделанную для того, чтобы люди посидели и спокойно поболтали, может быть, даже для романтических разговоров, представил он себе: вот только там люди тоже стояли, и музыка была и в самом деле оглушительной, так что они даже не расслышали бы друг друга — пока он протискивался сквозь очереди к бару, а посетители пытались устоять на ногах у столов, и стульев, и диванов, произошло так, что он просто заметил (он точно ничего не высматривал специально!) мягкий стеганый пиджак, повешенный на спинку кресла, с призывно откинутыми назад лацканами — смотрите, кто хочет! — подумал он. Марк ясно видел внутренний карман, из которого высовывался край толстого потертого черного кожаного бумажника. Он уверен, что не притронулся бы к нему, если бы это не показалось таким легким и соблазнительным и он не оказался бы в таком положении, без своих собственных денег. В тот момент его даже посетила мысль, что этот бумажник торчит из кармана так явно, как будто только и ждет, когда же его стащат, и потому это могло оказаться ловушкой, которую расставила команда одетых в гражданское парней. Ему было известно, что недавно полиция планировала рейд по нескольким самым популярным центральным заведениям.
В туалете он быстро вытащил всю наличность, около 85 фунтов, а затем выкинул бумажник из окна, приложив всю силу пальцев, чтобы зашвырнуть его как можно дальше за решетку — он не хотел рисковать, оставляя у себя кредитки или водительское удостоверение, которые он мог продать своему хитрожопому приятелю Даррену за приличные деньги.
Тот факт, что он решил оставаться в баре, даже зная, что его могли заметить и привести все к общему знаменателю, и размышлял над идеей, что это, скорее всего, ловушка, показывало, насколько он был смятенным и обезумевшим. Ему было наплевать, что с ним случится, — пусть его арестуют и потащат на допрос. Или изобьют.
В конечном итоге Марк добрался до бара, расчистив себе пространство перед сделанным под цинк прилавком, и выпил светлого и темного пива — одно за другим, а потом перешел на водку с ананасовым соком, пытаясь не обращать внимания на барменов, которые, он был уверен, втихую посмеивались над ним, над тем, что он пьет это темное пиво после светлого и запивает все водкой с ананасом (вот такой у них был шведский ассортимент, больше ничего). Подают водку безо льда, в маленьком стакане, похоже, все пьют ее чистой. Но он никогда не был особым любителем выпить и всегда смешивал любой алкоголь со сладким соком, и пиво, и крепкие напитки. Эту привычку он приобрел еще в подростковом возрасте, когда впервые стал шататься по барам и клубам с теми же ребятами, с которыми угонял машины.
Сидя за стойкой бара, он осмотрелся, попытался остановить шквал мыслей, но у него не получилось, и он опомнился, заметил этих подростков в баре, особенно девчонок, в тинейджерских юбчонках, с голыми ногами и тугими топиками без рукавов, обнажающими полоски лифчиков — не то чтобы он считал, что им нужно надевать лифчики, хотя некоторым не помешало бы их носить — и тонны косметики, все эти помады, и румяна, и тени для век, и аккуратно зачесанные волосы — назад, или наверх, или выпущенные вперед — с различными заколками, покрытые, судя по блеску и запаху, гелями и муссами. Интересно, подумал он, сколько им лет. Наконец Марк начал успокаиваться, несмотря на выпивку — или благодаря этой выпивке, потому что не мог больше оставаться безучастным, ему стало интересно, насколько эти девчонки могут быть старше Лили. Ему стало интересно, как теперь выглядит его дочь, его старшая дочь, носит ли она такие же короткие юбки и тугой топик и такая ли она наглая. Если допустить, что она все еще жива.
И там же, в этом баре с фальшивыми прилавками и плохо собранной мебелью, с этими нечитаемыми, выписанными мелом меню, неприятными барменами и вопящими компаниями, выпивающими несовершеннолетними, он вдруг вспомнил, что не спросил Николь, почему звонила Ким, его первая жена и мать Лили. Что именно она сказала по телефону? Чего она хотела? Как она вычислила его номер? Слишком многого он не знал и слишком многого не хотел знать.
Глава 3
Лили. С чего тут начать? Он не видел ее больше десяти лет. Даже не разговаривал с ней. Не было ни писем, ни открыток, ни фотографий. Вообще никаких контактов. Как такое могло произойти? Марк понятия не имел, где она. А потом неожиданно позвонила ее мать. Ее восхитительная мать. Ким. Как же он ненавидит эту женщину.
Заказав последнюю водку с ананасом и не дожидаясь, пока ее принесут — и он уже не помнит, какая это водка по счету, третья или четвертая, — и определенно не делая попыток привлечь внимание бармена, который готовил напиток, с усмешкой, с издевкой, и коли на то пошло, дружески кивнув тем людям, которые прижимали его к прилавку последние пару часов — в основном в этой компании девчонок с вонючими волосами, и нескольким парням, которые собирались надраться еще больше, чем он, — он проталкивается к выходу из бара, злобно, выпятив грудь и отведя назад плечи, широко расставив локти, с глубоко презрительной усмешкой на лице, признаваясь себе в том, что с таким отношением к происходящему он напрочь забыл о том, какое у него выражение лица, он толкается, и пихается, и помогает себе локтями, выбираясь прочь из этого абсурдного места в моросящую ночь.
В его голове не было ни единой мысли, теперь же он внезапно полон вопросов, которые хочет задать. Вопросов, которые он хочет задать Лили, безотносительно того, жива она или умерла. Годы и годы вопросов. И он думает, что начнет с самых простых, например: где ты жила все это время? В какой школе ты училась? Кто с тобой играл? Какие у тебя были друзья? Чем ты занималась на каникулах? И все это до того, как перейти к более мудреным материям, как-то: присматривал ли кто-нибудь за тобой, кроме твоей мамы, — отчим, или по крайней мере некто, называющий себя так? И ему кажется, что в ее жизни было, вероятно, даже несколько таких мужчин, примеривших на себя эту роль, и что кто-то из них легко мог ее совратить.
И вот Марк шагает вперед, и от этой мысли его начинает тошнить, он почти бежит, возвращается на Лондон-стрит, идет мимо ярко освещенных, но закрытых окон магазинов, и его пронзает ужасная боль, а во рту привкус водки с ананасовым соком, и он обуян отчаянным
