фестиваля. И теперь с удовольствием лежала на матрасике и нежилась под солнечными лучами. Гринделл забавлял ее приятной и банальной беседой. Понимая, что она устала, он не особенно ей докучал. Она рассеянно слушала его и время от времени отвечала «да» или «нет», но сама не удосуживалась вдумываться в смысл произносимых им слов. Она просто отдыхала и ощущала тепло солнца. И тепло его души.
С ним она чувствовала себя спокойно и в полной безопасности. И то, что когда-то они играли в крокет, ровным счетом ничего не значило для ее теперешнего отношения к нему. Скорее, все дело было в его тактичности и обаянии. Или еще что-то.
Только когда она попросила растереть ее кремом для загара и ощутила прикосновение холодной липкой массы к коже, она поняла, что это. Они совсем разные — Уотерс и Гринделл, совершенно разные. Но в одном похожи. Ну конечно! Гринделл тоже «голубой»! И догадавшись, она тотчас испытала облегчение и возблагодарила судьбу. Она поняла, что они поладят, ведь дружба, которую он ей предлагал, была совершенно бескорыстной, чистосердечной и щедрой.
Но ей было лень об этом размышлять, по крайней мере, сейчас. Солнце лило тепло на ее тело. Она чувствовала, как солнечная энергия проникает сквозь кожу, растекается по всему телу, приливает к голове. Наверное, так должно ощущать себя яйцо на сковородке, растекаясь на шипящем масле. Но и об этом ей тоже было лень думать.
Она встала, подошла к кромке воды, постояла на влажном песке, глядя, как волны прибоя играют у ног. А потом, без особого желания, но словно из чувства долга — глупо же не воспользоваться такой возможностью! — она вошла в море, погрузилась в воду и проплыла несколько метров. Вода была неприятно теплая, но привкус соли на языке ей понравился. Она вышла из воды. Гринделл протянул ей полотенце. Она обтерлась. Потом вернулась в гостиницу, приняла душ и приступила к долгому и скучному ритуалу подготовки к вечернему выходу.
В восемь в дверь постучали. Миссис Ките открыла — это был Фредди. На нем был смокинг, а под ним жилет с отделкой из черного стекляруса.
— Вот что я принес вам — посмотрите! — сказал он.
Мерри сидела за сервировочным столиком, который вкатила горничная, и ела сэндвич с бифштексом и зеленым салатом. Она взяла у Гринделла большой коричневый конверт и распечатала его. Внутри она нашла программу сегодняшнего вечера в красной бархатной папочке. Вместе с программой лежал белый конверт. Она распечатала его и увидела приглашение на прием:
«Президент городского совета по туризму Венеции Леопольдо Наззари настоящим имеет честь пригласить вас на прием по случаю открытия XXI Международного Кинофестиваля, который состоится в воскресенье 23 августа 1959 года в полночь во Дворце дожей.
Для одного лица».
В конверте лежал экземпляр «Синему ндис», итальянской ежедневной киногазеты, или, как гласил ее девиз: «Ежедневного вестника зрителей».
На второй странице была помещена большая фотография Мерри и статья о ней.
— Встречаемся в девять в вестибюле гостиницы, — сказал Гринделл. — Это все, что я хотел вам сообщить. Прием начнется в четверть десятого. Так что спускайтесь чуть пораньше.
— Отлично, — сказала она. — У нас будет достаточно времени.
Вечер был похож на сахарную вату или пенящееся шампанское: воздушный, легкий, пьянящий, но скучноватый, роскошный, но мимолетный. Так бывает, когда смотришь в калейдоскоп и на мгновение видишь красивый узор. Этот узор сразу же переливается в другой узор, так что его потом невозможно не только вновь увидеть, но даже вспомнить. Ощущение бесплотности Венеции (город, как и предупреждал ее Уотерс, был и впрямь похож на театральные подмостки с декорациями) здесь, в «Лидо», преследовало ее неотступно. Отель, несмотря на внушительные размеры, казался каким-то замком из песка, который построил на морском берегу дерзкий ребенок и которому суждено быть смытым вечерним приливом.
В назначенный час Мерри выскользнула из лифта в вестибюль и увидела ожидавших ее Клайнсингера, Хью Гарднера и продюсера Арнольда Финкеля, а также Фредди Гринделла, который должен был се сопровождать. И, похоже, весь зал только и ждал ее появления. При том, что вестибюль был весьма просторным, если вынести банкетки и стулья, тут вполне можно было играть в поло, — он все же производил впечатление временной декорации; такое впечатление, возможно, создавали гигантские фотографии, развешанные по стенам: Джульетта Мазина, Софи Лорэн, Марина Влади… И ее отец. И она. Казалось, стены отеля возвели только для того, чтобы они послужили фоном для этих портретов, а само здание являлось лишь подпоркой для стен-времянок.
Последовал обычный обмен приветствиями, первыми впечатлениями о гостиничных номерах, о перелете через океан, и наконец Финкель заметил, что им пора двигаться. От «Лидо Эксельсиор» до фестивального киноцентра было всего два квартала, но у дверей отеля их ожидали четыре лимузина.
Они обогнули киноцентр и пошли к запасному выходу, чтобы избежать встречи с толпами поклонников, которые теснились за кордоном полицейских, оцепивших стеклянные двери главного входа. Их вышел приветствовать Сисмонди и пригласил в свой кабинет на бокал шампанского.
Вскоре появился помощник Сисмонди и повел их через коридор в зрительный зал. На сцене другой помощник Сисмонди представил каждого зрителям, которые устремили на них восторженные взоры и приветствовали аплодисментами, когда они спустились вниз и заняли свои места в первом ряду — сначала Финкель с женой, потом Мерри с Хью Гарднером, и наконец Гарри Клайнсингер, чье имя было встречено бурей аплодисментов. Он сел в кресло, но аплодисменты не смолкали. Он опять встал и, словно дирижер симфонического оркестра, предложил остальным тоже встать. Что и было сделано. Потом они расселись, свет погас и на экране вспыхнул первый кадр «Только ради денег».
Мерри уже видела эту ленту трижды. Клайнсингер и Финкель — больше десяти раз. Она сидела и не могла дождаться, когда картина закончится и она сможет выкурить сигарету. Сначала ей было интересно следить за тем, как реагирует зал на смешные места. Раздавался хохот. Она заметила, что Клайнсингер безмятежно развалился в кресле, закрыл глаза и то ли дремал, то ли мысленно прокручивал новый фильм, который рождался в его голове между вспышками смеха в зале. А потом Мерри забавлялась тем, что читала французские субтитры, которые ей показались неудачными — слишком невыразительными и краткими. Она недоумевала, почему субтитры были на французском. Это же Италия! Она обратилась к Гринделл у за разъяснениями.
— Французский — международный язык, — зашептал он. — К тому же, какая разница! Большинство зрителей все равно понимают английский.
Когда началась сцена погони, Мерри во все глаза смотрела на себя на экране — как она срывает с груди лифчик — и удивилась, услышав несколько свистков из зрительного зала. А потом гром аплодисментов. Клайнсингер перегнулся через Гриндслла, чтобы ободрить ее.
— Не огорчайся, — сказал он. — Ты им нравишься, малышка!
Мерри хотела надеяться, что он прав. Во всяком случае, она была рада, что в зрительном зале темно и никто не может заметить, как она покраснела.
Когда фильм закончился, в зале раздались крики одобрения и аплодисменты. Они подождали, пока зрители покинут зал, а потом через служебный выход пошли в кабинет Сисмонди. Так они смогли избежать столпотворения в отделанном мрамором фойе киноцентра. Они посидели у Сисмонди, выпили еще шампанского. Клайнсингер, похоже, был очень доволен. Финкель сиял. Непонятно только, о чем думал Гарднер. Всегда было трудно
