этой причине многие считали его атеистом, но он был человеком верующим. Он верил в дружбу, в истинную суть вещей и еще в нечто, чему он не осмеливался давать ни имени, ни формы, ибо говорил, что на то существуем мы, священники. Сеньор Семпере верил, будто все мы являемся частью целого, и когда мы покидаем сей мир, то наши воспоминания и мечты не исчезают, а становятся воспоминаниями и мечтами тех, кто приходит нам на смену. Он толком не знал, то ли мы сами сотворили Бога по собственному образу и подобию, то ли он создал нас, плохо понимая, что делает. Однако он верил, что Бог, или та сила, что наделила нас жизнью, находит выражение в каждом нашем поступке, в каждом слове и проявляется в том главном, что отличает нас от глиняных болванчиков. Сеньор Семпере верил, что Бог в малой — или большой — степени присутствует в книгах, и потому он всю жизнь стремился их постигнуть и сберечь. Он трепетно заботился о том, чтобы страницы книг, подобно нашим воспоминаниям и мечтам, не исчезли никогда. Ибо он свято верил и убедил в этом также и меня, что, пока в мире существует хоть один человек, способный прочитать эти страницы и проникнуться их смыслом, в них сохраняется частичка Бога или жизни. Я знаю, что моему другу не понравилось бы, если бы мы провожали его в последний путь молитвами и песнопениями. Я знаю, что ему было бы довольно, что друзья — все те, кто пришел сегодня проститься с ним, — всегда помнили о нем. Я уверен, что Господь, хотя старина Семпере не надеялся на это, возьмет к себе на небеса нашего дорогого друга. И я не сомневаюсь, что он останется навсегда в сердцах тех, кто пришел сегодня сюда, тех, кто в один прекрасный миг открыл для себя магию книг благодаря его вере, и всех тех, кто, не будучи знаком с ним, однажды переступил порог маленькой книжной лавки, где, как он любил говорить, только что началась история. Покойся с миром, друг Семпере, и мы, с Божьей помощью, будем чтить твою память и возносить благодарности Всевышнему за то, что имели честь знать тебя.
Глубокое молчание воцарилось на кладбище, когда священник закончил речь и отступил назад, благословив гроб и потупив взор. По знаку шефа погребальной бригады могильщики выступили вперед и на веревках медленно опустили гроб в яму. Гроб с глухим стуком встал на дно, и в толпе послышались сдавленные рыдания. Я помню, что прирос к месту, не в силах ступить ни шагу, наблюдая, как могильщики накрывают захоронение большой мраморной плитой, на которой можно было прочитать лишь одно слово «Семпере» и то, что его супруга Диана покоится тут тому уже двадцать шесть лет.
Постепенно толпа рассредоточилась. Провожавшие возвращались к воротам кладбища и там собирались небольшими группами, не зная, куда направиться, поскольку никому не хотелось уходить, покинув бедного сеньора Семпере. Исабелла и Барсело вели сына букиниста, поддерживая его с двух сторон. Я стоял неподвижно, пока все не разошлись, и только тогда отважился приблизиться к могиле Семпере. Я опустился на колени и положил руку на мрамор.
— До скорого… — прошептал я.
Я услышал шаги за спиной и понял, кто это, еще до того, как увидел его. Я выпрямился и повернулся. Педро Видаль протягивал мне руку с улыбкой, грустнее которой мне видеть не доводилось.
— Не хочешь подать мне руку? — удивился он.
Я не пошевельнулся, и секунду спустя Видаль, кивнув своим мыслям, убрал ладонь.
— Что вы тут делаете? — зло сказал я.
— Семпере был и моим другом, — отозвался Видаль.
— Неужели? И вы пришли один?
Видаль растерянно посмотрел на меня.
— Где она? — спросил я.
— Кто?
Я горько рассмеялся. Барсело, следивший за сценой издалека, поспешил к нам с обеспокоенным видом.
— Чем вы подкупили ее теперь?
Взгляд Видаля сделался жестким.
— Ты не ведаешь, что говоришь, Давид.
Я приблизился к нему вплотную, так что его дыхание коснулось моего лица.
— Где она? — потребовал я ответа.
— Я не знаю.
— Естественно, — пробормотал я, отводя глаза.
Я повернулся, намереваясь двинуться к выходу, но Видаль схватил меня за локоть и остановил.
— Давид, подожди…
Не успев осознать, что делаю, я развернулся и ударил его изо всех сил. Мой кулак врезался ему в лицо, и он стал падать навзничь. Я увидел кровь на своих пальцах и услышал звук торопливо приближавшихся шагов. Чьи-то руки обхватили меня и оттащили от Видаля.
— Ради Бога, Мартин… — выдохнул Барсело.
Букинист опустился на колени подле Видаля. Дон Педро тяжело дышал, изо рта у него текла кровь. Я бросился бежать оттуда, натыкаясь по пути на участников прощальной церемонии, останавливавшихся, чтобы понаблюдать за дракой. Я не смел смотреть этим людям в лицо.
Несколько дней я не выходил из дома, спал когда придется и практически ничего не ел. По ночам я сидел в галерее у камина и вслушивался в тишину, надеясь услышать шаги за дверью. Мне хотелось верить, что Кристина вернется. Узнав о смерти сеньора Семпере, она вернется ко мне хотя бы из жалости, а в тот момент я был бы счастлив и этим. Примерно через неделю после смерти букиниста, уже поняв, что Кристина не появится, я начал снова подниматься в кабинет. Я извлек из сундука рукопись патрона и стал перечитывать, наслаждаясь каждым словом и фрагментом. То, что я читал, вызывало у меня одновременно тошноту и муторное чувство удовлетворения. Вспоминая о ста тысячах франков — сумме, ошеломившей меня вначале, — я усмехался про себя и думал, что сукин сын купил меня очень дешево. Тщеславие заглушало горечь, а боль запирала на замок совесть. В припадке высокомерия я прочитал еще раз пресловутый «Lux Aeterna» Диего Марласки, своего предшественника, и предал манускрипт огню в камине. Где Марласка потерпел поражение, я добьюсь успеха. Где он заблудился, я найду выход из лабиринта.
На седьмой день я приступил к работе. Дождавшись полуночи, я уселся за письменный стол. Чистый лист бумаги был заправлен в каретку «Ундервуда», а за окнами лежал темный город. Слова и образы бурным потоком лились с кончиков пальцев, как будто ждали своего часа, затаив ярость, в темнице души. Страницы текли одна за другой на едином дыхании, не требуя ни размышлений, ни сосредоточенности. Текст складывался сам собой, минимальных усилий стоило только ввести мозг в состояние оцепенения и отравить все чувства и разум. Я думать забыл о патроне, его требованиях и вознаграждении. Впервые в жизни я писал только для себя. Я писал, чтобы разжечь мировой пожар и сгореть самому в его пламени. Я работал ночи напролет, пока не падал от усталости. Я барабанил по клавишам машинки, покуда не сбивал в кровь пальцы и горячечное марево не застилало глаза.
Однажды январским утром, давно потеряв счет времени, я услышал стук в дверь. Я лежал в постели, созерцая старую детскую фотографию Кристины, где она идет за руку с незнакомцем по причалу, вдающемуся в море света. Мне казалось, будто эта карточка — единственное, что у меня осталось хорошего, и она же служила ключом ко всем загадкам. Я не обращал внимания на стук в дверь, но потом услышал ее голос и понял, что сдаваться она не собирается.
