— Кстати, сегодня утром я нашла письмо в прихожей. Наверное, кто-то подсунул его ночью под дверь.
Я покосился на нее поверх чашки и сообщил:
— Парадное внизу закрывается на ключ.
— И я так думала. Дело в том, что мне это показалось очень странным, и хотя на конверте написано ваше имя…
— Ты его открыла.
— Боюсь, что так. Случайно, я не хотела.
— Исабелла, распечатывать чужую корреспонденцию не пристало воспитанному человеку. В некоторых местах это считается преступлением, за которое сажают в тюрьму.
— Что я постоянно твержу своей матери. Она все время вскрывает мои письма. И до сих пор на свободе.
— Где письмо?
Исабелла вытащила из кармана повязанного на поясе передника конверт и протянула мне, избегая моего взгляда. Конверт был из плотной шершавой бумаги с зубчатыми краями, цвета слоновой кости, с оттиском ангела на красной сургучной печати (сломанной) и с моим именем, выведенным красными ароматическими чернилами. Я открыл его и вынул сложенный лист бумаги.
Уважаемый Давид,
надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и оговоренная сумма сполна Вами получена. Будет ли Вам удобно встретиться со мной сегодня вечером в моем доме, чтобы приступить к обсуждению подробностей нашего проекта? Легкий ужин будет подан к десяти часам. Жду с нетерпением.
Искренне Ваш,
Я вновь сложил листок и спрятал его в конверт. Исабелла следила за мной с любопытством.
— Хорошие новости?
— Тебя они не касаются.
— А кто он такой, этот сеньор Корелли? У него прекрасный почерк, в отличие от вашего.
Я сердито посмотрел на нее.
— Если я собираюсь вам помогать, по-моему, мне нужно знать, с кем вы ведете дела. Я имею в виду, вдруг мне придется кого-то выпроваживать.
Я фыркнул.
— Он издатель.
— Должно быть, хороший. Смотрите, какого качества бумага и какими конвертами он пользуется. А что за книгу вы для него пишете?
— К тебе это никакого отношения не имеет.
— Как мне вам помогать, если вы не говорите, над чем работаете? Нет, лучше не отвечайте. Я умолкаю.
В течение десяти волшебных секунд Исабелла молчала.
— А какой он, ваш сеньор Корелли?
Я холодно взглянул на нее.
— Странный.
— Рыбак рыбака… Все-все, я молчу.
Рядом с девушкой, наделенной благородным сердцем, я чувствовал себя еще более ничтожным, если такое возможно. И я понял, что чем скорее с ней расстанусь, пусть даже глубоко ранив ее, тем будет лучше для нас обоих.
— Почему вы так смотрите на меня?
— Сегодня вечером я иду в гости, Исабелла.
— Вам оставить что-нибудь на ужин? Вы вернетесь очень поздно?
— Я поужинаю в городе и не знаю, в котором часу вернусь. Но когда бы это ни произошло, я хочу, чтобы к моему возвращению тебя здесь уже не было. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и ушла. Куда — меня не интересует. Здесь тебе не место. Понятно?
Ее лицо побелело, а глаза наполнились влагой. Она закусила губы и улыбнулась мне со щеками, исчерканными слезами.
— Более чем. Понятно.
— Не надо больше ничего мыть.
Я встал и оставил ее в галерее одну. Я спрятался в кабинете в башне. Первым делом я распахнул окна. Из галереи доносились рыдания Исабеллы. Я смотрел на город, распростертый под полуденным солнцем, и тянулся взором на другой его конец, туда, где мне чудилась сверкающая черепичная крыша виллы «Гелиос». И представлял, как Кристина, сеньора де Видаль, стоит у окна на высокой башне, глядя на квартал Рибера. Темная, мутная волна вдруг всколыхнулась в моей душе. Я забыл о страданиях Исабеллы и желал лишь одного: чтобы скорее пробил час встречи с Корелли и мы начали обсуждать его проклятую книгу.
Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будто кровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за все лето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Я спустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены, и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор.
— Исабелла? — окликнул я.
Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, что девушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствии вытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б. Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцы которого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов и оставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и как будто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, сколь и предопределенным:
«„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами по воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете канделябра».
Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, и сомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучше для всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счеты с жизнью, уступая место Давиду Мартину.
Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудили многих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающий прохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшие компании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожидании пассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машину в ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которого раскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огни в окнах особняка Корелли виднелись издалека.
— Не знал, что здесь кто-то живет, — заметил шофер.
