состояния, что предполагало послушание и покорность року и требовало соблюдения законов племени. Ибо награда всегда ожидала по ту сторону бытия и сулила райские кущи, изобиловавшие тем, чего не имелось в плотской жизни.
В четверг в полдень Эвлалия приблизилась к моему столу во время перерыва и спросила, не забываю ли я изредка поесть среди непрерывного чтения требников. Я пригласил ее пообедать в «Каса Леопольдо», ресторан, недавно открывшийся неподалеку от библиотеки. Пока мы отдавали должное превосходному жаркому из бычьего хвоста, она рассказала, что уже четыре года (из них два занимая нынешнюю свою должность) работает над романом, который еще не окончен. Местом действия она выбрала библиотеку на улице Кармен, а канву составляла цепочка таинственных преступлений, совершенных в библиотеке.
— Мне хотелось бы написать нечто похожее на романы Игнатиуса Б. Самсона, издававшиеся несколько лет назад, — сказала Эвлалия. — Вы их помните?
— Смутно, — отозвался я.
Эвлалия до сих пор не придумала основную интригу своей книги. Я посоветовал придать повествованию слегка зловещий тон и строить действие вокруг истории таинственной книги, принадлежавшей духу грешника, сдобрив чертовщиной второстепенные сюжетные линии.
— Так поступил бы на вашем месте Игнатиус Б., — рискнул предположить я.
— А какую цель на самом деле преследуете вы, читая столько книг об ангелах и демонах? И не убеждайте меня, что вы бывший семинарист, которого заела совесть.
— Я пытаюсь выяснить, есть ли общие корни у религиозных верований и мифов и каковы они, — объяснил я.
— И что вам удалось узнать?
— Почти ничего. Я не хочу утомлять вас мизерере.[40]
— Вы меня не утомляете. Расскажите.
Я пожал плечами:
— Пожалуй, пока самым интересным мне представляется то, что начало большинству конфессий было положено неким событием или личностью, более-менее исторически достоверными. Однако очень быстро учение перерастает в социальное движение, подчиненное соответствующим политическим, экономическим и общественным интересам группы, воспринявшей эти верования. Вы еще не уснули?
Эвлалия покачала головой.
— Львиная доля мифологии, которой обрастает любая доктрина, начиная от богослужения и заканчивая нормами и табу, создается бюрократией, возникающей по мере эволюции учений, а не проистекает из гипотетического сверхъестественного явления, породившего их. Большая часть безыскусных и миролюбивых историй представляет собой симбиоз здравого смысла и фольклора. Но они непременно в конце концов получают воинственный заряд, а он формируется в результате позднейших интерпретаций первоначальной идеи, если не откровенных искажений, допускаемых вождями. Проблема руководства и возникновение иерархии занимают ключевое место в рамках развития вероучения. Истина на первых порах открывается всем. Однако вскоре появляются личности, считающие своим правом и долгом истолковывать, распоряжаться и в случае надобности изменять истину во имя общего блага. С этой целью они создают организацию, могущественную и потенциально репрессивную. Это явление, а биология учит нас, что подобное свойственно любой социальной группе животных, немедленно превращает доктрину в элемент политического контроля и борьбы. Ссоры, войны и разногласия становятся неизбежными. Рано или поздно слово становится плотью, а плоть истекает кровью.
Я почувствовал, что рассуждаю, как Корелли, и вздохну. Эвлалия вяло улыбалась и смотрела на меня с некоторой опаской.
— Именно этого вы жаждете? Крови?
— Наука дается кровью, а не наоборот.
— Я не стала бы утверждать столь категорично.
— По-моему, вы ходили в монастырскую школу.
— К кармелиткам. Восемь лет.
— А правду говорят, что учениц школ при женских монастырях обуревают самые темные и постыдные желания?
— Держу пари, что вам до смерти хотелось бы это узнать.
— Ставьте все фишки на «да».
— А что еще вы усвоили из ускоренного курса теологии для беспокойных умов?
— Очень немногое. Мои первые выводы огорчают банальностью и непоследовательностью. И чтобы сделать подобные выводы, нет нужды глотать энциклопедии и трактаты о раздорах ангелов, настолько все кажется очевидным. Вероятно, я просто не способен преодолеть свои предубеждения. А может, в этих материях и разбираться нечего. И суть вопроса заключается всего-навсего в том, верить или не верить, не давая себе труда задуматься о причинах и истоках. Как вам мое красноречие? Вы все еще под впечатлением?
— У меня мурашки бегут по коже. Как жаль, что я не встретила вас в годы учебы в монастырском колледже, в пору смутных желаний.
— Вы безжалостны, Эвлалия.
Библиотекарша весело рассмеялась и проникновенно посмотрела мне в глаза.
— Скажите, Игнатиус Б., кто так жестоко разбил ваше сердце?
— Вижу, вы умеете читать не только книги.
Мы посидели несколько минут молча, наблюдая за суетой официантов в обеденном зале ресторана «Каса Леопольдо».
— Знаете, что самое лучшее в разбитых сердцах? — спросила библиотекарша.
Я покачал головой.
— То, что разбить сердце можно только один раз. Потом на нем остаются лишь царапины.
— Используйте это в своей книге.
Я указал на ее обручальное кольцо.
— Не знаю, кто этот дурачок, но, надеюсь, ваш жених понимает, что он самый счастливый мужчина на свете.
Эвлалия грустно улыбнулась и кивнула. Мы возвратились в библиотеку и разошлись по своим местам. Она вернулась за конторку, а я — в свой укромный уголок. Мы попрощались на следующий день, ибо я решил, что более не могу и не собираюсь читать ни одной лишней строчки об озарениях и вечных истинах. По дороге в библиотеку я купил белую розу на лотке на бульваре Рамбла и положил ее на письменный стол, за которым никого не было. Я нашел Эвлалию в одном из проходов: она расставляла на полках книги.
— Уже покидаете меня, так скоро? — промолвила она, увидев меня. — Кто же теперь будет осыпать меня комплиментами?
— Да кто угодно.
Она проводила меня до дверей и пожала руку на верхней площадке лестницы, спускавшейся во внутренний дворик старого приюта. Я начал спускаться по ступеням, но на полпути обернулся. Она все еще стояла наверху и смотрела мне вслед.
— Удачи, Игнатиус Б. Желаю найти то, что вы ищете.
Мы ужинали с Исабеллой за столом в галерее. Я заметил, что моя новоиспеченная
