Она двинулась к зимнему саду, к большому фикусу. Это казалось ей правильным – попытаться разбить стекло. Хотя…
Марина отбросила сомнения. Сначала она попробует, а уж потом посмотрит, что из этого получится.
Растения только казались растущими рядом, в общем газоне; на самом деле у каждого имелся свой отдельный горшок, замаскированный пластами дерна и пучками сухой травы. Марина ухватилась за фикус, чувствуя, как стебель трещит у нее в кулаке.
«Интересно, кто-нибудь из охранников меня сейчас видит?»
«Ну, и даже если видят, что с того? Наверняка у них своих забот хватает».
Она усмехнулась, глядя на мраморную крошку под ногами, и стала раскачивать толстый стебель. Фикус – вместе с горшком – сдвинулся с места. Марина нащупала края горшка и взялась за них, почувствовав резкую боль в сломанных ногтях на правой руке.
Она охнула, но только крепче сжала пальцы. Горшок медленно вылезал из земли. Марина запустила руку глубже в землю и взялась за влажное дно горшка. Наконец ей удалось извлечь его из газончика, Марина прижала его к животу и, сдувая выбившиеся пряди с лица, потащила фикус к лестничной двери.
Мысль о том, что она, должно быть, очень нелепо выглядит (в самые неподходящие моменты возникают такие пустяковые, ненужные мысли), промелькнула в голове и тут же исчезла. Марина взвалила горшок на плечо и последние метры пробежала, пытаясь придать своему массивному тарану хоть какое-то дополнительное ускорение. Когда до двери оставался всего один шаг, она резко оттолкнула горшок от себя, с замиранием ожидая, что сейчас случится. Она была готова услышать звон разбитого стекла, но… Горшок с глухим стуком ударился в стекло и раскололся пополам. Отскочив и рухнув на пол, половины его рассыпались еще на множество мелких черепков.
Марина сжала кулаки и вскрикнула – от отчаяния и обиды.
– Мам, – раздался спокойный голос сына. – Мам, может быть, поедем на лифте?
– А? – она тяжело дышала, обтирая испачканные в земле руки о белую блузку. – На лифте?
Казалось, до нее никак не мог дойти смысл сказанного.
– Мам, давай быстрее…
Она оглянулась и увидела, что Валерик, стоя на площадке, удерживает рукой открывшиеся двери лифта – завозившись с фикусом, Марина и не заметила, как он подъехал.
Она сделала два быстрых шага вперед. Кабина лифта стояла пустая, но Марина почему-то не решалась войти.
– Убери руку! – сказала она, чувствуя, что если он сейчас же не отпустит дверь, то она закричит. Перед глазами возникла ужасная картина: раздвижные двери медленно, с тихим жужжанием, закрываются, защемляя тонкую загорелую руку, затем кабина трогается, и… Марина зажмурилась и закричала. – Сейчас же убери руку!
Она рванулась к сыну, но прежде, чем успела схватить его, Валерик вошел внутрь. Ее пальцы сомкнулись в считанных сантиметрах от его красного рюкзачка, болтавшегося за спиной. Она подумала, что все это происходит только с одной целью – отобрать у нее ребенка.
Мысль, такая страшная (но уже не казавшаяся невозможной), промелькнула в голове, как вспышка молнии. И еще до того, как она сообразила, что делает, Марина шагнула в кабину – вслед за сыном.
Приглушенный мягкий свет, льющийся с потолка, мигнул (легко и естественно, как кивает головой собеседник в задушевном разговоре), и затем послышалось едва уловимое жужжание – двери закрывались.
Марина резко повернулась к панели и хлопнула ладонью по светящимся кнопкам; затем она стала нажимать более целенаправленно: сначала «Стоп», потом, когда убедилась, что это не помогает, она надавила на кнопку с цифрой «1».
Кабина плавно пришла в движение, никаких рывков и подергиваний (ну а что еще можно ожидать от лифтов, установленных в ее любимой Башне?), но Марину это обстоятельство не обрадовало. Она прекрасно понимала, что все происходит совсем не так, как должно происходить.
Лифт проехал совсем немного – несколько этажей. Он выполнял последнее указание сервера: встать на прикол в самом низу Башни, подбирая по пути всех желающих. Случилось так, что единственными и последними желающими стали женщина с тридцать девятого этажа и ее двенадцатилетний сын.
Внезапно кабина сильно дернулась, будто с размаху ударилась о невидимое препятствие. Полозья, по которым скользили боковые ролики, от сотрясения Башни погнулись, и лифт намертво заклинило между тридцать четвертым и тридцать третьим этажами.
Марина и Валерик не удержались на ногах и упали на пол. Все это напоминало непрекращающийся дурной сон, который с каждой минутой становился все страшнее.
Кабина дрогнула и накренилась, женщина и мальчик перекатились по наклонному полу в угол. Сверху послышались глухие удары: что-то тяжелое методично било по потолку.
– Мама, что там? – Силы Валерика были уже на исходе. И без того перегруженный ужасом детский разум отказывался осознавать происходящее. Его губы прыгали, из глаз катились слезы…
Удары продолжались: метры прочного толстого троса и кабель, разматываясь до конца, падали на крышу лифта.
Свет мигнул в последний раз и погас, Марина с сыном оказались в полной темноте. Она уже готова была закричать, она и кричала, изо всех сил зажимая ладонью рот. Ее тело билось в беззвучном крике, но Марина понимала, что она не вправе выпускать этот рвущийся из груди вопль отчаяния на волю. «Что угодно, только не кричать! Только не кричать!»
Легче оказалось заплакать.
Что она и сделала. Марина крепко обхватила Валерика и прижала к себе, машинально подумав, как было бы хорошо, если бы он был таким же маленьким, красным, со сморщенной кожей, как тогда, когда родился.
Она бы засунула его обратно, в утробу, и тогда наверняка смогла бы защитить сына, спасти от этого злобного и грозного мира, от этой судьбы – людоедки с окровавленными клыками, чьи подарки, перевязанные алой ленточкой, всегда таят в себе что-то недоброе.
Что-то, что рано или поздно тебя убивает…
Кстин отыскал глазами указатель с надписью «МКАД – Запад» и свернул под стрелку.
МКАД – не самая удобная дорога для мотоциклиста, по крайней мере, для мотоциклиста, который едет на «ИЖ-Планете 5». Он забился во второй ряд, считая справа, и дал полный газ.
Двигатель натужно тарахтел – от «двухтактника» ничего другого ожидать не приходилось, – но он упорно работал и нес хозяина вперед.
«Суббота… Вчера… Всего лишь вчера – и так давно. „Я тебя люблю“, – вот что я должен был сказать. И не сказал. Почему? Наверное, я боялся, что она рассмеется. И может быть, это было бы правильно – с ее стороны. Где она, эта граница между „вы мне нравитесь“ и „я тебя люблю“? Где она проходит и в чем она заключается? В дрожании рук и в томительном сосании под ложечкой? Или в том, что ни о чем другом думать не можешь – все время пытаешься представить себе лицо, запах, жесты, движения, голос?
А она бы и рассмеялась. Ну может, не прямо в глаза, тихо улыбнулась бы – холодной и
