коня. Вчера он упал на горной тропе и больше не поднялся. Тогда рыцарь перерезал коню глотку, и верный друг оказал ему последнюю услугу: напоил и подкрепил хозяина своей густой темной кровью.
А сейчас рыцарь смотрит на выпавший снег и понимает, что эта жертва оказалась напрасной. Он снова разражается потоком богохульных проклятий. Не переставая ругаться, он садится рядом с большим камнем и начинает править на нем свой меч. Он правит лезвие и проверяет его остроту. Наконец он вкладывает меч в ножны и берет арбалет с расщепленным ложем. Он пересчитывает стрелы, их осталось всего четыре. Рыцарь меняет истершуюся тетиву на новую, проверяет ее упругость. Затем он вскакивает, топает ногами и туго затягивает пояс: голод последних дней высушил его живот, совсем прилипший к позвоночнику, а ножны болтаются и бьют по бедру.
Затянув пояс, он привязывает ножны к ноге сыромятным шнурком, сдвигает колчан со стрелами для арбалета за спину, поправляет кинжал, висящий справа. Он готов. Он наклоняется и берет снег в горсть. Он жадно запихивает снег в рот и вдруг начинает смеяться – бешено и громко, как смеются скорбные разумом. Но глаза его горят неукротимой злобой. Он хватает старый плащ и в ярости срывает нашитый алый крест, бормоча что-то под нос. Затем топчет крест ногами и с вызовом смотрит в небо. «Ну что? Неужели ты до сих пор думаешь, что сможешь найти для меня подходящую кару? Ту, которая могла бы сломить благородного рыцаря? Неужели ты настолько глуп, что льстишь себя тщетной надеждой заставить меня смириться? Опуститься на колени? Черта с два! Я совершил немало славных дел во Имя Твое. Но в последний бой я иду с другим именем на устах. И ты больше не услышишь от меня ничего: ни просьбы о пощаде, ни молитвы, ни слов раскаяния. Прощай! Оставайся один в своем безмолвном сверкающем чертоге. Слепая вера – удел глупцов. А я ухожу нераскаянным и свободным».
Он накидывает плащ на широкие худые плечи, завязывает на шее шелковые шнурки, подтягивает тяжелые сапоги из оленьей кожи и начинает спускаться в долину.
Он идет по тропе, прыгает с камня на камень, не таясь. Он распевает старую тамплиерскую песню, и свежий морозный воздух звенит от веселой похабщины. Он идет налегке, оставив на месте последнего ночлега кусок черствого хлеба, трут и кресало, потому что знает, что ему больше не потребуются ни еда, ни огонь…
Отныне он ПРОКЛЯТ. И еще – ИЗБРАН.
И то, и другое тяжкой ношей лежит на его плечах, тянет к земле, но в сердце рыцаря нет ни страха, ни жалости…
Алый крест, сорванный с плаща, втоптан в грязный снег, но рыцарь несет другой, более тяжкий крест. И знает, что должен донести его до конца…
Бекетов остановился. По полу комнаты ползла тяжелая пугающая дрожь, но Бекетов не знал, была ли она реальной или же предвестником неотвратимо надвигающегося безумия, которого он ждал, как избавления. Будто осуществлялась известная образная фраза: «Привычный мир вокруг него рушился».
Он услышал грохот и треск, стул под ним подпрыгнул, и монитор, дрожа, пополз к краю стола.
Бекетов бросился к нему, накрыл его своим телом и обхватил руками. С полок, висевших над письменным столом, посыпались книги. Его книги. Он всегда собирал их все и просто ставил на полку, ни разу не раскрыв ни одной. Острые углы переплетов били его по спине, но Бекетов закрывал компьютер, не двигаясь с места.
Он почувствовал, как ток воздуха в комнате усилился, теперь это был настоящий ветер. Этот ветер нес сильный запах гари.
Бекетов увидел густой дым, тянувшийся из прихожей и пропадавший в вентиляционных решетках. Гул, грохот и треск стали постепенно стихать. Он сел на стул и посмотрел на монитор.
Текст, написанный им (пришедший словно ниоткуда, сорвавшийся с кончиков его пальцев), исчез с экрана. И сам экран погас.
Бекетов улыбнулся. Это был финал. И хотя он не знал и не понимал, кому это нужно и в чем здесь смысл, но он не сомневался, что смысл есть. Просто он его не понимает.
Из прихожей вырвались гудящие языки оранжевого пламени, окаймленные черными клубами ядовитого дыма. Горел то ли пластик, то ли что-то еще… Какая разница?
Пламя несло очищение.
Бекетов отошел от компьютера и быстро зашагал в прихожую – навстречу огню. Пламя охватило его, и он закричал – как тогда, в поле рядом с кладбищем, – чувствуя невыносимое облегчение.
Он стоял, раскинув руки, и кричал, захлебываясь раскаленным воздухом. Все было, как в его книжках. Главный герой погибал, но не сдавался, ибо другого способа победить, кроме как умереть, не было. Теперь-то он это понимал.
Он заставил себя не метаться и стоять на месте, а когда почерневшее тело рухнуло на пол, Сергей Петрович Бекетов, пятидесяти четырех лет, известный автор детективов, был уже мертв.
И страшный сон умер вместе с ним. Они ждали его – те два человека, которых он, оказывается, любил сильнее всего на свете, именно их, а вовсе не визиты в вымышленный мир – но ждали где-то в другом месте, а не в той темной Башне, по склизким бетонным стенам которой струилась протухшая вода. И если это не самый лучший финал, то, может, кто-нибудь придумает получше?
Истомин сидел, уставившись в слепой, жадный до сенсаций глаз студийного монитора. В левой руке он держал мобильный, нарушая тем самым свой же собственный строжайший запрет. Единственное оправдание: он отключил все звуковые сигналы, оставив только виброзвонок, и теперь покрытая липким холодным потом ладонь сжимала миниатюрный аппарат с такой надеждой и отчаянием, словно это была рука его сына. Последняя оставшаяся связь.
Плотников видел, что с шефом творится что-то неладное.
«Сможет ли он продолжать передачу?»
– Кирилл? Кирилл!
Пантомима, исполняемая Истоминым, пугала его. Истомин аккуратно запустил пальцы под воротник рубашки, словно ему не хватало воздуха, лоб покрылся крупными каплями испарины; несколько раз он порывался встать со стула, но тут же садился снова.
– Кирилл, в чем дело?
Плотников выглянул в окно своего «аквариума» и увидел, что гримерша мечется вокруг шефа. Подскакивает, наскоро поправляет прическу и тон на лице, промакивает пот бумажными салфетками, ненадолго отбегает, затем подбегает снова, и все повторяется сначала.
– Кирилл, через четыре минуты включение.
– Четыре? – голос у Истомина был вялый и бесцветный. Тусклый.
– Тебе нехорошо? – помощники режиссера в студии, услышав эти слова по громкой трансляции, напряглись, готовые тут же сорваться и бежать на помощь.
В принципе они могли сделать все – напомнить текст, подсказать, в чем-то поправить… Они не могли только одного – заменить ведущего.
– Все в порядке, – медленно проговорил Истомин.
– Ты можешь продолжать?
– Да… Наверное. Четыре минуты? Можно попозже?
– Разумеется.
Истомин запустил правую руку под пиджак. Плотников истолковал этот жест единственно
