Вот и вершина острова, самая макушка скалы.
Здесь на крошечной, с ладонь шириной, площадке сидела кайра. Увидев меня, она по- змеиному зашипела, нехотя снялась и, распластав крылья, уплыла вниз, где лучилась и сверкала солнечными искрами вода.
На площадке осталось яйцо — зелёное в коричневую крапинку, один конец тупой, другой острый. Я положил его на наклонный камень — яйцо не покатилось, а покачалось, повернулось тупым концом вниз и замерло.
Яйцо-неваляшка, яйцо — ванька-встанька! Так вот почему не падают вниз с обрыва ни в дождь, ни в ветер арьи яйца!
Постояв на вершине, я начал спуск. С камня на камень, как по лестнице.
Справа и слева из-под камней, поблёскивая белыми грудками, шипят кайры. Тоже сторожат яйца.
Лез, лез, снова попал на край обрыва. Снова под ногами море. Сбоку — на фоне воды — две чёрные змеи. Поднялись на хвосты, вертятся, раскачиваются, пугают.
Никакие это не змеи. Два баклана устроили на выступе скалы себе дом. Сидят бок о бок, оба, как сажа, чёрные, вокруг глаз — оранжевые ободки. Ворчат, успокаивают друг друга: «Не посмеет тронуть, не посмеет, уйдёт!»
И верно — уйду. Можете не волноваться!
Я отполз в сторону, и тотчас один из бакланов метнулся вниз. Словно чёрная стрела полетела с обрыва, вонзилась в воздух, прочертила прямую линию.
Развернулись крылья — баклан уже на воде. Качается чёрной лодочкой — сейчас начнёт ловить рыбу.
А подруга его осталась на камне. Косит на меня оранжевым глазом. Если присмотреться, под ней между лапами — яйцо.
«Когда ты уйдёшь?»
Ушёл я, ушёл. Дальше пополз. Вниз.
Скатился со скалы, а там — Михтарьянц.
— Идёмте, — говорит, — я вам сейчас топориков покажу.
Здесь, внизу, где каменные уступы пошире, травы побольше, и гнездятся топорики.
Сели мы с Элей в траву, стали наблюдать.
Ара — взрослому человеку по колено. Топорик меньше раза в два. Сам бурый, на голове — два лимонных хохолка. Нос красный, лопаточкой. Лапки тоже красные.
Гнёзд топорик не вьёт, на карнизах, как бакланы, не сидит — роет норы. Вот один старается: тюк, тюк! — красной лопаточкой. Носом долбит землю, лапками из-под себя выбрасывает.
Взлетает топорик так: часто-часто замашет короткими крыльями, толкнётся — и пошёл. Пока набирает скорость, лапки опущены, пальцы перепончатые растопырены, точь-в-точь самолёт на взлёте. Но вот набрана скорость — можно убирать шасси, — и топорик лапки подобрал, к пузечку прижал, стрижёт воздух крыльями. Только свист идёт!
И садится топорик, как самолёт. Подлетел, выпустил лапки, затормозил крыльями — фррр! — и приземлился около своего дома.
Мы с Михтарьянц идём, стараясь не шуметь, мимо россыпи валунов, мимо нор, пробитых в зелёной траве. Смотрят на нас умные птицы, поворачивают вслед пёстрые хохлатые головы.
— Наш северный попугай! — сказала про топорика Эля.
У неё для всякой птицы здесь — прозвище, про всякую — сто историй. Недаром она на острове то одна, то с товарищами уже второе лето.
Родилась Эля далеко от Командорских островов — в Армении.
Раскалённые красные камни, синие горы, маленькое селение посреди сухой, безводной долины. Воду девочка видела всегда помалу: в ладошках — когда умывалась, в кружке — когда пила, на дне колодца — когда отец открывал крышку, чтобы опустить ведро.
Выросла, окончила институт, попала во Владивосток. А тут — море! Вода до самого горизонта. Поражённая, решила: тут и останусь.
Как все горянки, была она молчалива и не боялась одиночества. Поэтому, когда ей предложили поехать на остров изучать птиц, сказала:
— Ладно! — И очутилась на Арьем камне.
При сборах опытные люди советовали:
— Сапоги обязательно возьмите резиновые — в них нога не скользит. И конечно, примус: деревьев на острове нет, костерок не разведёшь. Одеяло потеплее, свитер — даром что лето, может и снег пойти…
— Это в июне-то?
— В июне.
Самой страшной была первая ночь. Катер, который привёз её, ушёл. Набежали тучи, солнце село — темнота! Ни зги. Висит где-то между чёрной водой и чёрным небом крошечная палатка, в ней — на железной койке — маленькая женщина.
Где-то внизу ворочается океан. Ветерок шевелит траву, а женщине кажется: кто-то подкрадывается. Идёт кто-то по скале, всё ближе, ближе… Камень упал. Крикнула морская птица…
Достала Эля из ящика примус, чиркнула спичкой — разожгла. Вспыхнул над примусом голубой огонёк, зажурчал. Набрал силу, стал жёлтым, красным, но палатке побежало, заструилось тепло. Шумит примус! Будто появился собеседник: торопится что-то рассказать, шумит взахлёб, а Эля сидит, слушает его и кивает…
Потом привыкла. И к темноте, и к ветру. Бывает, задует он, белой пеной покроется океан. Волны — с размаху — о камень. Гудит скала!.. Посыплет дождь, тонкой водяной плёнкой покроет скалы, траву, тропинки.
И только птицы, верные соседи, по-прежнему галдят, хлопочут.
— Я их тогда и полюбила, — говорит Михтарьянц. — Они бесстрашные! Хотите, расскажу, как они ведут себя в ненастье?
На островок обрушивается шторм, а колония не прерывает дел. Во время самых диких ветров можно видеть в воздухе птиц. Только когда сидят, они поворачиваются носами к ветру да потеснее прижимаются к скале…
И ещё рассказала Михтарьянц: когда на Арий камень первый раз упал туман, она тоже оробела.
Было безветрие. Туман наполз с океана плотной стеной. Стало трудно дышать. На лице, на плечах — мелкие водяные капли. Всё — как в молоке, вытянешь руку — не видно пальцев.
— Туман застал меня на берегу озерка. До палатки — шагов десять, а не дойти. Вдруг упадёшь со скалы? Или подвернёшь ногу… Села я на камень и стала ждать. В тумане, вы знаете, слышен даже самый слабый звук. И вдруг отовсюду понеслись крики, зашуршали крылья. Это взлетали и садились ары, бакланы, ссорились чайки, свистели крыльями топорики. Представляете: в такой туман не выпускают самолёты, бывает, становятся на якорь корабли, а птицы летают! Молодцы!
Я заметил, как по-особенному научилась здесь Эля ходить. Тихо. Движения плавные, как в замедленном кино. Птицы её не пугаются. Идёт она прямо на чайку, та взмахнёт крылом, отскочит на шаг и продолжает свои дела — рвёт что-то на кусочки, ворчит.
— Будто собака! — сказала Михтарьянц про одну злую чайку.
