брался за любое подворачивавшееся дело: подтаскивал чемоданы на эдинбургском вокзале, навлекая на себя гнев носильщиков, нанимался на уборку мусора, мыл витринные стекла магазинов на Принцесс-стрит. Но все это тогда, когда ему везло. Остальное же время он сидел в своей каморке рядом с кухней и делал из старых досок деревянных кукол, руки и ноги которых дергались, едва потянешь за веревку. Иногда он продавал их за гроши здесь же, прямо на улице, а в основном раздаривал соседским ребятишкам. Свою мать Дик помнил уже постаревшей поникшей женщиной. С тех пор как отец погиб в ожесточенной схватке со штрейкбрехерами во время большой забастовки шахтеров, которая потрясла в те недели всю Шотландию, мать потеряла всякий интерес к жизни. Хозяин небольшого отеля, где она работала горничной, пригласил ее и вежливо сказал, что фирма более в ее услугах не нуждается. Дику тогда было всего три года. Он весело ползал по выщербленному прогнившему полу, крутился со своими незамысловатыми самодельными игрушками между кухней и двумя маленькими каморками, в одной из которых жили отец с матерью, а в другой он с братом, лихо скатывался по перилам к выходной двери, играл с такими же, как он, малышами на асфальтовой мостовой рядом с колесами проезжающих автомашин, глазел на их блестящие лакированные бока, дышал их выхлопными газами, а зимой, в студеные ненастные ночи, когда ветер с моря нес на город ледяную пыль, замерзал на старой железной койке под ворохом тряпья, потому что дом не отапливался, а на установленный в комнате электрокалорифер-автомат в семье не было денег. Утром мать зажигала на кухне газовую горелку, варила опостылевшую овсяную кашу, в комнатах становилось немного теплее. Так шел год за годом, пока наконец старина Дохерти, знавший когда-то отца, не взял Дика подручным в свою мастерскую. Теперь он работал. Подтачивал, паял, резал металл всех видов и предназначений, руки его покрылись несмываемым налетом мазута, копоти и металлической пыли; он получал еженедельно свои три фунта и два шиллинга. Фунты отдавал матери, а шиллинги оставлял себе.
В конце недели он тщательней, чем обычно, пытался отмыть свои руки, приглаживал на лбу косую челку и, засунув руки в карманы джинсов, выходил на асфальт перед своим домом. Там ждали его друзья. Они вместе ползали здесь малышами, учились ходить, а теперь в уик- энд встречались как полноправные работающие мужчины: ловкий и быстрый, как обезьяна, двенадцатилетний Бобби — рассыльный из отеля «Кларендон»; малыш Чарли, обладавший не по годам зычным голосом уличного зазывалы и работавший продавцом газеты «Скотсмен», и самый старший среди них, тринадцатилетний Джекки, подсобный рабочий железнодорожных мастерских. Все они давно оставили школу из-за недостатка средств, зарабатывали для семьи кто сколько мог, а в конце недели надевали одинаковые блестящие куртки из искусственной кожи и выходили на улицу. Сначала они стояли на асфальте — руки в карманах, позванивая монетами, самостоятельные молодые люди. Они подшучивали над прохожими, грозили кулаками проезжающим мимо роскошным лимузинам и были очень довольны. Потом они шли по Принцесс-стрит, обязательно все четверо в ряд, никому не уступая дорогу, и нарядная вечерняя толпа послушно обтекала их со всех сторон, не рискуя связываться с этими маленькими белобрысыми бестиями в блестящих куртках. Они проходили мимо темной громады памятника-храма, построенного в честь Вальтера Скотта, сворачивали в узкую боковую улочку к своему подвальчику и усаживались за свой любимый столик у окна, мимо которого шаркали подошвы проходивших людей. Заказывали они всегда одно и то же: четыре бутылки кока-колы и по пирожному — на большее у них просто не хватало денег.
Они сидели, ели, пили, рассказывали анекдоты, обсуждали футбольные новости, слушали и говорили одновременно. Потом они шли обратно, и Джекки всегда останавливался около магазина детских игрушек и задумчиво смотрел на яркую витрину. Вместе с ним останавливались и остальные. Чего там только не было: куклы, звери, оружие, и все это двигалось, гудело, рычало, хлопало глазами, стреляло. И каждый раз Джекки говорил одну и ту же фразу: «В жизни у меня не было ничего подобного — так бы и хватил камнем по всей этой прелести, пятнадцать фунтов один медведь, ошалеть можно. Да мне три недели за него работать надо. А жрать что?»
И, постояв еще немного перед витриной, друзья шли дальше.
Дик любил этот момент. Сердце его билось от восторга при виде всех этих удивительных вещей. Особенно хотелось бы ему иметь замечательный, на настоящих гусеницах зеленый танк с вращающейся башней, антенной, люками. Мечта его стоила десять фунтов. Яркий свет витрины, вид дорогих нарядных вещей доходил до его сознания из какого-то совсем другого, неведомого ему, мира. Но он, конечно, ни слова не говорил, только крепче сжимал губы, опускал вниз свою челку. Притихшие мальчишки отходили прочь.
Потом они снова приходили в веселое расположение духа, стояли до поздней ночи на асфальте, задирали прохожих, Джекки, как самый смелый, кричал им вслед всякие непристойности. По субботам они порой дрались с мальчишками из соседних домов. Так проходил конец недели, а с понедельника начиналась новая рабочая неделя — с восьми утра до пяти вечера с получасовым перерывом на обед, с ноющими от усталости руками и ногами…
И вот теперь он стоял рядом с этой богатой дамой, и какая-то новая жизнь вдруг неожиданно и вплотную приблизилась к нему, жизнь из той сказки, что порой грезилась ему, когда он стоял перед витриной большого магазина игрушек. Кругом сновали фотокорреспонденты, сияли софиты, светилась улыбкой красивая Элизабет Мак-Кинли, и не было рядом ни Джекки, ни Бобби, ни Чарли.
— А теперь, мой маленький друг, — обратилась к нему госпожа Мак-Кинли, — ты можешь здесь развлекаться и отдыхать каждый вечер. Вот видишь: книги, шахматы, забавные автоматы, ты можешь пригласить сюда своих друзей.
Съемка окончилась, погасли софиты, госпожа Мак-Кинли выпорхнула из комнаты и уселась в автомашину. Люди разошлись. Дик и еще два-три незнакомых ему паренька, невесть как попавших сюда, недоверчиво посмотрели друг на друга, подошли к игральным автоматам, подавили на кнопки, но автоматы не работали.
— Да вы бросьте туда монеты, сразу заработают, — сказал Дик, который иногда в кино с приятелями поигрывал в такие.
— Бросай, если у тебя есть деньги, — ответил один из пареньков и, насвистывая, отправился к выходу.
Поглазев немного на запертый шкаф с книгами, на шахматную доску, Дик выбрался на улицу и отправился в мастерскую.
— Ну как, Дик, что она от тебя хотела? — спросил Дохерти.
— А кто ее знает, репортеров там понаехало — газеты, телевидение, и все из-за двух десятков книг, пары паршивых автоматов и шахматной доски. Они преподнесли все это нам, детям, от их Общества в подарок вместе с комнатой.
— М-м-да, — неопределенно протянул Дохерти, — не густо, но шума, конечно, много будет, лучше бы они позаботились о работе для твоей матери.
Наутро следующего дня в газетах были помещены снимки открытия детской комнаты в рабочем квартале Эдинбурга.
С газетной полосы на читателей смотрела обворожительная госпожа Элизабет Мак- Кинли, жена члена парламента от лейбористской партии. Она обнимала за плечи «истинного маленького шотландца», как гласила подпись под фотоснимком, подручного мастерской Дохерти Дика Мак-Дермота. У Дика все было на месте — косая челка, из-под нее колючий взгляд, веснушки, крепко сжатые губы.
— Ну что ж, недурно, — сказал Дохерти, протягивая Дику газету, — думаю, что дела мастерской после такой рекламы пойдут получше. Прибавляю тебе два шиллинга в
