любом школьном учебнике, тогда как о предшествующем 42-летнем периоде жизни Павла плохо осведомлены даже специалисты. Поэтому, чтобы понять феномен императора Павла I, следует несколько углубиться в этот период, уделив ему преимущественное внимание в нашем очерке.
20 сентября 1754 г. у великокняжеской четы наследника престола Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны родился первенец, нареченный его двоюродной бабкой, императрицей Елизаветой, Павлом. Она сразу же взяла в свои руки заботу о новорожденном, желая дать ребенку подобающее его будущему воспитание: младенец был отторгнут от матери и отдан на попечение мамушек и нянюшек, озабоченных, однако, лишь тем, чтобы в духе старозаветных русских традиций беречь и холить царственное дитя. Под надзором невежественной женской дворни мальчик пребывал до 1760 года, когда к нему был приставлен Елизаветой обер- гофмейстер его высочества Никита Иванович Панин – видный дипломат, генерал-поручик, действительный камергер, руководивший с тех пор воспитанием Павла.
Его появление на свет после девятилетнего бездетного брака родителей вызвало в светском Петербурге смутные, но упорные слухи о том, что отец ребенка – не Петр Федорович, а подвизавшийся при дворе красавец офицер, граф Сергей Салтыков (впоследствии сама Екатерина II в знаменитых своих «секретных» записках выскажет более чем прозрачные намеки на отцовство Салтыкова). Слухи эти казались тем более правдоподобными, что его роман с великой княгиней разворачивался почти открыто при дворе, в том числе на глазах Петра Федоровича, у которого были свои причины подозревать жену в неверности. Вполне вероятно, что сама Елизавета также имела достаточно оснований поверить в них: имея свои виды на рождение у великокняжеской четы сына, она, как могла, поощряла, если вообще не инспирировала связь Екатерины с Салтыковым.
Официально, однако, Павел был признан сыном Петра Федоровича, и в плане политических отношений эпохи это представлялось куда более важным, чем вопрос о том, кто действительно был его отцом. Ибо рождение Павла явилось отнюдь не ординарным событием, подобным появлению на свет очередного царского отпрыска, – с ним связывались далеко идущие династические планы.
После смерти Петра I практика престолонаследия в России оказалась изрядно запутанной и противоречивой. Единственно законодательную силу имел, казалось бы, изданный в 1722 г. Устав о наследии престола, согласно которому отменялся прежний порядок его передачи по прямой мужской нисходящей линии и вводился новый, позволяющий «правительствующему государю» назначать наследника по собственному усмотрению. Однако в правосознании царской фамилии, аристократических, дворянских кругов, да и более широких слоев населения были еще очень живучи представления о старинном порядке наследования престола по мужскому первородству. Не только время «дворцовых переворотов», но и вся история самодержавия в России XVIII в. после Петра I, начиная от известного «Тестамента» Екатерины I, пронизана тенденцией к сочетанию, переплетению старых и новых принципов престолонаследия, приспособлению его традиционно-архаических норм к петровским установлениям. С внезапной смертью Петра II в 1730 г. оборвалась мужская линия Романовых. Приглашение «верховниками» курляндской герцогини Анны Ивановны привело к утверждению на престоле потомков старшего брата Петра I Ивана Алексеевича, с которым он в 80-х гг. XVII в. совместно царствовал, но лишь номинально. Прямые же потомки Петра I оказались в результате этого оттесненными от трона. С тех пор между этими двумя ветвями династии Романовых велась напряженная, полная порою глубокого драматизма борьба за обладание российской короной. В октябре 1740 г., незадолго до смерти, Анна Ивановна, стремясь закрепить ее за потомками Ивана Алексеевича, назначила наследником его правнука по материнской линии и своего внучатого племянника, двухмесячного младенца Иоанна Антоновича, сына принцессы Мекленбургской и герцога Брауншвейгского. Но это вызвало в России – и в привилегированных сословиях, и в простом народе – недовольство и глухой ропот. Ведь мало кто помнил умершего почти за полвека до того болезненного, подслеповатого, неспособного к государственным делам царя Ивана, заслоненного могучей и величественной фигурой своего брата Петра, и было непонятно, почему при замещении престола предпочтение отдано не популярной в дворянской и гвардейской среде его дочери – царевне Елизавете, а какому-то чужеземному младенцу, тем более что регентом при нем был объявлен ненавистный всем Э. Бирон, а после его свержения, три недели спустя, правительницей империи стала вовсе никому не известная в России мать младенца Анна Леопольдовна. Любопытно, что когда Б. Миних повел гвардейцев арестовать Бирона, они поначалу были уверены, что участвуют в перевороте в пользу Елизаветы.
Поэтому низложение Иоанна Антоновича 25 ноября 1741 г. было воспринято как долгожданный, справедливый, отвечающий национальным чаяниям акт; провозгласив себя императрицей, Елизавета тем самым восстанавливала права на российском престоле потомков Петра I, и примечательно, что главным доводом в пользу законности совершенного ею переворота она выдвигала «близость по крови», то есть свои дочерние права на «наследный родительский наш всероссийский престол».
В предисловии к впервые изданным в Лондоне в 1858 г. «Запискам императрицы Екатерины II» А.И. Герцен заметил, что в череде царственных лиц, сменявших друг друга на российском троне, – от Екатерины I до Елизаветы Петровны, «именно она представляет законное начало». Однако законность прав Елизаветы была далеко не бесспорной. Свергнув царствующего монарха Иоанна Антоновича, который был назначен Анной Ивановной своим преемником в соответствии с петровским Уставом 1722 г., Елизавета нарушила действующее законодательство, притом что сама она еще в 1730 г., как и все российские подданные, присягнула в верности тому наследнику, который со временем будет определен Анной Ивановной. В этом отношении появление Елизаветы на престоле не было легитимным, несмотря на ее близость «по крови» к Петру I, но именно на этом основании военно- дворянскому общественному мнению, особенно столичному, оно представлялось вполне оправданным.
При таких предпосылках Елизавета не могла не ощущать шаткости своего положения на троне, и с момента воцарения вопрос о том, что делать с Иоанном Антоновичем и его семьей, был для нее едва ли не самым тяжелым. Первоначально она предполагала выслать их в Брауншвейг с соблюдением при этом «должного почтения, респекта и учтивости». Брауншвейгское семейство было отправлено по назначению, но на некоторое время задержано в Риге и Динамюкде, где за ним был установлен усиленный надзор. Затем Елизавета начинает, видимо, осознавать, какую опасность, даже чисто символически, может представить для нее находящийся на свободе за границей Иоанн Антонович, имеющий к тому же влиятельных родственников-покровителей при прусском дворе и в немецких влиятельных княжествах. Побуждаемая сочувственными к Иоанну Антоновичу толками в простонародье и реальными заговорами в пользу его возвращения на престол (а за этим стояли все патриархально настроенные противники петровских реформ), она круто меняет свое решение, и в 1744 г. его семья ссылается в Холмогоры, что в 70 верстах от Белого моря. Здесь в доме местного архиерея брауншвейгское семейство в строжайшей тайне, полной изоляции от окружающего мира, проводит несколько мучительных десятилетий. Рождение у Анны Леопольдовны в заточении сыновей – принцев Петра и Алексея, которые, по логике завещания Анны Ивановны, имели больше династических прав, чем Елизавета, внушает ей сильное беспокойство, и делается все, чтобы весть о появлении еще двух потенциальных претендентов на престол не вышла за стены архиерейского дома в Холмогорах.
