обскажешь дьякам!
Тадеуш замахнулся бутылкой, но тут же немеющие пальцы выронили ее.
— Змея! Зм…мея под…кол…одная!
— Жалуй!… Жалуй же, пан мой коханый! — хохотала Янина. — Не то, как поволокут тебя в преисподнюю, не поспеешь!
Дворецкий сделал последнее усилие, чтобы устоять на ногах, и замертво рухнул на постель.
— Добрый путь, пан, — склонилась над ним женщина.
Убедившись, что дворецкий мертв, она спокойно убрала со стола чарки, вытерла ковриком пролитое на пол вино, выволокла труп в сени и побежала в каморку, отведенную для Корепина.
Савинка сладко похрапывал, разметавшись на войлоке, Матовые лучи полумесяца чуть серебрили его голову, ложились на запрокинутое лицо призрачной, тающей кисеей.
Янина провела рукой по груди холопа.
— Боязно мне… Чуешь, Савинка?
Корепин полураскрыл губы и радостно улыбнулся.
— Ты не бойся, Танюша… Иди, да иди же ко мне, не бойся…
Услышав незнакомое имя, полонянка злобно ткнула Савинку кулаком.
— Восстань!… Токмо бы дрыхнуть им, псам.
Савинка открыл глаза и, увидев перед собой польку, вскочил.
— Аль утро пришло?
— Кое там утро, — заломила руки полонянка, — лихо пришло, а не утро! Дворецкий без живота в сенях лежит.
Она выбежала на двор и громким криком подняла на нога всю усадьбу.
Приведенные по ее приказу поп и ведун весь остаток ночи тщетно читали над покойником молитвы и заклинания. Янина была вне себя. Она сама окропила Тадеуша святой водой, причитала над ним и умоляла людей спасти «верного господарева хлупа». Однако никакие заговоры не помогли. Ведуну и священнику пришлось покориться судьбе. Сунув за пазуху серебро, полученное за труды, они простились с Яниной и, уходя, смиренно утешили ее.
— Что Богом положено, того не одюжить людишкам.
Полонянка два дня держала строгий пост и никого не пускала к себе, кроме Федора и нового дворецкого — Савинки.
— Добрый холоп был, пуще живота любил тебя, господарь, — неутешно причитала Янина. — А и словно чуяла я беду. Среди ночи пробудилась. Выхожу, ан грех какой… лежит… лежжжит!
На третий день Тадеуша похоронили, справили по нем богатые поминки, и жизнь в усадьбе Ртищева потекла своим чередом.
Как— то в праздник к Федору пришел в гости коломенский епископ Павел.
— Слыхивал я, женка, будто ты, православную веру приняв, твердо блюдешь уставы древлие, — обратился он к Янине, благословив ее.
Ртищев трусливо выглянул в дверь.
— Страха мирского страшишься, — пожурил его Павел и печально покачал головой. — В стране христианской про Христа не можно стало сказывать без опаски… Вре-ме-на!
Ртищев развел руками и уставился на образа.
— Измаялся я в думках, владыко. Покель Никона слышу, сдается, будто у Никона истина. А с ревнителями древлего благочестия побеседую, и будто истина истинная — у них.
Чтобы избежать пугавшего его разговора, он вдруг засуетился.
— Батюшка! Да мне срок к государю идти!
И поклонился в пояс епископу.
— Не взыщи, владыко, Нинушка тут тебя попотчует, а я пойду.
В трапезной прислуживал Корепин. Павел заметил, с каким усердием слушает его речи холоп, и торжественно изрек:
— А и апостолы были не горазды в граматичном учении, но познали Христа и с великою славою посеяли на земле всехвальное учение его. Дерзай же, чадо мое, борись за древлее благочестие, и будешь ты мужем, достойным вышних селений Господних!
Савинка отвесил земной поклон и поцеловал край епископской рясы. Перед расставаньем епископ взял обет с него и с Янины бороться с Никоном, погубившим веру Христову и, благословив их, ушел, довольный собой.
Весь остаток дня полонянка провела с Корепиным в угловом терему. Савинку поразила начитанность польки и знакомство ее с жизнью «еуропейцев». Он забрасывал ее бесконечными вопросами и на все получал обстоятельные и точные ответы. Однако, когда полонянка предложила ему учиться по-латыни, «чтобы свободиться от свиного российского
