— Пейте, кушайте на добро здоровье! — изредка, как заученный урок, повторял он.
Толпы людей загромоздили улицу, примыкавшую к приюту, давили друг друга, вступали в бой за лучшее место. Каждому хотелось хоть одним глазком взглянуть на ломившиеся от яств столы.
— Эк бы в хоромины допустили! — то и дело вслух мечтали людишки, залепившие окна трапезной. — Токмо бы погладить того пирожка да бражки нюхнуть!
Им отвечал бесшабашный смех забулдыг.
— Дурехи! Нешто не для вас хоромы поставлены?
Задирая головы, забулдыжные люди, бродяги бездомные, торжественно, в тысячный раз, повторяли:
— При-ют для пьяниц… Так и прописано; для, дескать, пьяниц!
Наконец пир окончился. Дремавшие в сенях холопы, услышав оклик дворецких, ринулись в трапезную и понесли к колымагам перепившихся до бесчувствия господарей и попов.
Ртищев завел дружину, которая с утра до ночи расхаживала по Москве, подбирая пьяных.
Приют был всегда переполнен. Каждый, кому нечего было есть или становилось невмоготу жить без крова, подбирался поближе к усадьбе постельничего и, прикинувшись пьяным, валялся наземь, оглашая воздух площадной бранью и разбойными песнями.
— Боже мой, Боже мой… Потеряли людишки человеческий образ, — заламывал Федор руки в истинной скорби и слезливо глядел на безучастную жену. — Нешто пойти?
И, не дождавшись ответа, спешил на улицу.
Остановившись над «спасаемым», он тут же, на глазах огромной толпы зевак, принимался читать заговор против запоя.
— Слышишь ли, диавол? Слышишь ли, змий зеленый? — восклицал он, обегая трижды вокруг «пьяного».
— Слышу, — следовал обыкновенно ответ, сопровождаемый отвратительными ругательствами.
Федор срывал с себя шапку и чертил над лицом мужика таинственные знаки.
— Ты, небо, слышишь, ты, небо, видишь, что хочу я сотворити над телом раба…— Он подталкивал ногой отчитываемого и кричал:— Имя?
Кто— либо из дружинников или толпы называл первое приходившее на ум имя. Тогда Ртищев продолжал:
— Тело Маерено, печень тезе. Звезды вы ясные, сойдите в чашу брачную, а в моей чаше вода от загарного студенца.
Двое дружинников прыгали на живот «пьяного» и, жестоко колотя себя в грудь, подхватывали рыкающими голосами:
— Месяц ты красный, сойди в мою клеть, а в моей клети ни дна, ни покрышки! Солнышко ты привольное, взойди на мой двор, а на моем дворе ни людей, ни зверей!
Ртищев взмахивал рукой, и вся толпа тянула проникновенно за ним:
— Звезды, уймите раба от вина; месяц, отврати раба от вина; солнышко, усмири раба от вина.
После короткого молчания постельничий поднимал высоко руку и властно изрекал, изгоняя зеленого змия:
— Слово мое крепко. Аминь.
Дружинники уносили «спасенного» в приют, разделенный, по. совету приходского попа, на три части: для хмельных, протрезвившихся и исправившихся.
Ровно в полдень, Федор, строгий и полный сознания важности творимого дела, являлся в приют. За ним, навьюченный книгами из священного писания, выкидывая ногами кренделя и строя уморительные рожи, двигался приютский староста, исцеленный по убеждению постельничего от «пагубного пристрастия к зеленому змию».
— Смердит! — брезгливо дергал носом постельничий.
Староста бросал книги на стол и, растворив окно, злобно плевался.
— Ироды не нашего Бога! Колико раз наказывал я вам подпущать благодетелю нашему вольного духу.
Ртищев восхищенно взглядывал на старосту и садился за стол.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа!
— Аминь! — отвечали «протрезвившиеся».
Начинался урок.
Староста стоял на коленях, лицом к слушателям, и, колотясь время от времени об пол лбом, пришептывал:
— Во!… Вот так премудрости… А и да нашинские, православные!
Наконец, перекрестившись в последний раз, Ртищев закрывал книгу и бессильно запрокидывал голову.
