— Ну, ну, — не зло погрозился Григории, отворачиваясь от готовой заплакать дочери, — ужо и реветь собралась.
И мягко прибавил, поглаживая прокопченную лопату бороды:
— Нетто я от зла? Я по-родительски… Его не наущай — как раз на дыбу наткнется.
Он пошел к навесу. За ним гуськом потянулись работные.
— Робить иди! — крикнул со двора старик.
Савинка мотнул головой:
— Колико мы с тобой, старина, горшки лепили, а на соль до сего дни не заробили.
Работные любопытно остановились. Взбешенный старик бросился обратно в избу.
— Так-то ты слова мои слушаешь!
Савинка вызывающе засучил рукава.
— А ты не словом учи, а кулаками. Ну-те-ка, починай!
Схватив со стола ведерко, он изо всех сил ударил им об пол.
— Государеву руку держишь! А не ведомо тебе, что чёрт у государя умишко отнял, а государь людишек без соли оставил?
Толкая друг друга, работные сбились у избы. Пришибленные их взгляды понемногу обнажали, отражая в себе притаившееся в дальних глубинах сознания, человеческое достоинство.
— А и доподлинно задаром робим! Истину сказывает, — поддержал Корепина один из них.
Савинка вышел на двор и еще более расходился.
— Доколе молчать нам? Кого страхом страшиться? Государя ли, что глядит изо рта у бояр Морозова и Милославского?… А, да пропади они пропадом все!
Таня резко рванула Савинку за рукав.
— Примолкни, едут… Примолкни!
Из— за пригорка выплыла колымага.
— То постельничий, — вполголоса, успокаивающе сказал Савинка Тане.
Григорий прицыкнул на работных и увел их под навес.
— Ходи и ты, — неуверенно попросила девушка.
Савинка обнял Таню одной рукой, другою мягко провел по русой кудельке, выбившейся из-под косынки.
— Не буду я больше нынче робить, — шепнул он, касаясь губами прохладного краешка ее уха. — Не заботит меня моя робь.
— Отец забранится.
— А пущай его тешится. Он не со зла. Чать тоже с голоду.
Впряженный в колымагу гнедой аргамак, напряженно перебирая стройными ногами и всхрапывая, ронял на землю клочья белоснежной пены. Постельничий, дремотно закрыв глаза, мирно поклевывал носом.
Когда колымага поравнялась с церковью Воскресения, пономарь враз ударил во все колокола.
Возница привскочил от неожиданности и хлестнул коня.
— Но, ты, татарин!
Задребезжавшая колымага подпрыгнула на ухабе и с грохотом повалилась на бок, выбросив постельничего в лужу. Савинка шлепнул себя по бедрам и ухарски свистнул.
— Мырни-ка еще малость нам на потеху!
Девушка крепко сжала его руку.
— Кручинишь ты меня, Савинка. Вот как кручинишь.
— Не я кручиню, а горе наше кручинит нас. Все от нее, все от доли, девонька.
Таня поднялась с заваленки и сдавила руками виски.
— А уйдешь от нас, долю ищучи, как намедни грозился, так и ведай — непрощеный грех приму на душу, в Москва-реку брошусь. Пущай до скончания века погибель приму!
Кое— как пообчистивщись, Федор сжал кулак и выразительно поглядел на возницу.
— Ужо на конюшне попотчуешься!
Пономарь перегнулся через балясы и радостно закивал головой.
— Не покажешь ли милость, Федор Михайлович, не поблаговестишь ли?
Возница, тщетно гадавший — посечет или не посечет его господарь, загорелся надеждой на помилование.
