Василий Васильевич вспыхнул.
– Коли б побрачился я с Авдотьей после того, как тебя полюбил, в те поры могла бы ты сомненье иметь. А…
Закрыв ему рукой рот, Софья полуобернулась к образу и тяжело вздохнула.
– Допрежь ли, погодя, все едино творю я грех непрощёный пред Господом, топчу ногами брачный венец. – И прерывающимся голосом, чувствуя, как падает сердце, прибавила: – Слыхивала я, иные жёны боярские, по хотенью мужа, в монастырь идут на постриг…
В груди Голицына закипел гнев. «Тоже додумалась! – чуть не вслух выпалил он – Авдотьюшку в монастырь!»
Царевна ткнулась лбом в высокий лоб князя и напряжённо ждала ответа.
– Бывает, – с трудом выжал он наконец из себя – Кои жены не любы да в грехе уличены, тех иной раз в монастырь отсылают.
Приняв слова Василия Васильевича за готовность избавиться от жены, Софья благодарно поцеловала его в глаза.
– Таково солодко с тобою, светик мой Васенька!
Нога царевны коснулась ноги Голицына. Князь провёл холёными пальцами по затылку Софьи.
Внимательно следивший в щёлку за парочкой, Милославский, довольный поведением князя, прикрыл дверь и лукаво подмигнул расплывшейся в улыбке постельнице:
– А, видно, по мысли пришлась царевне наша мужская ласка.
– Ещё б не по мысли, – щёлкнула Федора двумя пальцами по животу боярина, – коли ваш брат токмо тем и промышляет, что баб в соблазны вводит!
– Соблазнишь тебя, стрекозу! – мазнул боярин ладонью по лицу постельницы. – Небось пол-Москвы сама заворожила.
– А хоть бы и так? – подбоченилась она. – Аль непригожа?
Боярин лихо сдвинул набекрень сплетённую из золотых серебряных ниток с жемчугом тафью и похотливо, как кот, почуявший близость мыши, облизнулся:
– Подь-ко сюда, востроносенькая… Подь-ко, покажу ужотко я тебе, пригожа ли ты…
Постельница подразнила его языком:
– Якшайся ужо с боярынями, а нас, казачек простых, не займай.
Пригнувшись, Иван Михайлович сделал неожиданный прыжок и очутился в объятиях постельницы…
В светлице, на турецком диване, улыбаясь счастливой улыбкой, лежала царевна. Подле неё сидел Голицын. «Господи Боже мой, какой же грех надобно перед Богом и венцами брачными творить, чтобы быть ближе к престолу!» – думал он с горечью и, наклоняясь, тыкался губами в губы Софьи.
Потянувшись, царевна привлекла к себе князя и запойно поцеловала его.
– Сядет на царство Ивашенька – побрачимся с тобой, сокол мой… Как помыслю про сие, чую, словно бы в груди херувимы поют. Инда страх солодкий берёт!..
Постукивая серебряными подковками коротких, алого сафьяна сапог, вынизанных жемчугом по швам, носкам и каблукам, по сеням почти бежал стольник Пётр Андреевич Толстой.
– Лихо, царевна! – забарабанил он в дверь светлицы. – Государь преставляется!
Точно вихрем сорвало с дивана царевну. Застёгиваясь на ходу, она помчалась на половину Феодора Алексеевича На крик выскочил и Милославский.
– Отходит! – схватил его за рукав стольник и ощетинил усы. – А Цыклер-полковник[34] сказывает, будто в Преображенском Нарышкины уже и с патриархом договорились. Токмо и ждут кончины царя, чтобы Петра на стол посадить!
Феодор Алексеевич лежал, не шевелясь, на сбившихся пуховиках. Если бы не токающие жилки под глубоко ввалившимися глазами, его можно было принять за покойника. Тёмное, поблёскивающее, как исподняя плисовая рубаха, лицо стыло в каменеющей неподвижности. На впалом животе покоились сложенные крестом худые жёлтые руки. Полы лёгкого шёлкового полукафтанья свисали на пол двумя чуть трепещущими крылами.
У столика строго возился со снадобьями лекарь Гаден. Софья упала брату на грудь.
– Царь мой! Братец мой! Надёжа наша!
Лекарь властно отстранил её.
– Покой надобен государю во исцеление, а не причитания!
– Не покой, а отходная вместна мне ныне, – шелестящее перебрал царь потрескавшимися от жара губами.
Глава 10
«ПОЛКОВНИКУ ПОЛКА ПЕТРОВА – ПЕТРУ-ЦАРЕВИЧУ – УРА!»
Неприветливо проснулось двадцать седьмое утро апреля семь тысяч сто девяностого
