– А опричь товару, печаловался купчина, двести Рублёв денег… того… дескать, ночью – то… вроде было, и не стало…
Микулин укоризненно покачал головой:
– И мздоимлив же ты, душа приказная!
Однако сейчас же подошёл к изголовнику, достал горсть серебра и передал дьяку.
После долгого обсуждения Иван Андреевич и дьяк решили, что с ограбленным купчиною выгоднее всего расстаться по-хорошему.
Дьяк пошёл обламывать торгового гостя.
– Ну ладно. Ну, обскажешь про разбой про микулинский. А корысть какая тебе? Неужто сим от дыбы убережёшься? Поди, ведаешь, чего хлебнёшь за словеса за крамольные.
– Нету крамолы за мной! – упрямо замотал головой купчина. – И в думках не мыслил я царя хулить!
– Ишь ты! – прицыкнул Арефий. – Выходит, твоему слову веру дадут, а наше всуе оставят?
Придя немного в себя и всё обстоятельно взвесив, купчина понял, что попал впросак.
– Видно, негде правды искать, – заломил он руки, – когда неправдотворствуют господари. Добро уж! Сдаюсь на мир!
До захода солнца пировал Иван Андреевич, потчуя усердно торгового гостя. Перед расставанием охмелевший купчина не читая подмахнул своё имя под росписью, услужливо составленною дьяком. В росписи был подробно описан ночной разбой и на все лады выхвалялось мужество Микулина, подоспевшего с людишками на помощь ограбленному каравану.
Иван Андреевич ни за что не хотел отпустить гостя с пустыми руками.
– Коли побратались, ничего не жалко для друга, – приставал он к купчине с поцелуями. – Христа для возьми вороного с колымагою моей лучшею!
А на дворе вдруг хлопнул себя ладонью по лбу:
– Ба! Хочешь первую раскрасавицу-девку?
Гость облизнулся.
– Пошто не хотеть!
Выслушав приказ господаря, дворецкий побежал в починок, к избе Памфила.
Тихо было в избе убитого. Сам хозяин лежал на столе в сколоченном наспех Фомкой гробу. На восковом лице был разлит такой глубокий покой, какой и не снился живому Памфилу. Фомка сидел за столом и неотрывно глядел на отца, точно искал у мёртвого ответа на какой-то страшный, неразрешимый вопрос.
– Эй, Лушка, аль спишь?
Фомка вздрогнул от неожиданного крика дворецкого и шарахнулся в угол к сестре.
Девушка чуть приоткрыла глаза и, ещё не совсем проснувшись, протяжно зевнула.
Дворецкий перекрестился на покойника и повернул голову к Луше.
– Отдай родителю последнее целование. С сего дни не господарева ты… Гостю торговому в гостинец пожалована…
И уже у порога, пропуская наперёд девушку, печально прибавил:
– А тебя, паренёк, как бы замест разбойных в приказ не отправили. Покель не поздно, пораскинь-ко умишком.
Бегая по избе как очумелый, Фомка не знал, на что решиться. Ему было страшно оставаться в починке, каждую минуту могли прийти за ним, связать и отправить в город как разбойника, принимавшего участие в грабеже. Такие дела уже бывали в усадьбе Микулина. Чтобы снять с себя подозрение, помещик нарочно обрекал на жертву кого-либо из людишек, сам, в присутствии дьяков, пытал обречённого и рвал на себе волосы от сознания, что среди его смердов есть разбойные человечишки.
Но страшнее было бежать, не отслужив по убитом отце панихиду по древнему чину. Фомке казалось, что этот грех он ничем не искупит перед разгневанным Богом.
Наконец после мучительных колебаний Фомка опустился на колени перед покойником.
– Даю обетованье, родитель! Что бы ни приключилось, вернусь я с начётчиком, ублажу твою душеньку панихидою!
И, встав, звонко поцеловал мертвеца в обе щёки.
– Веришь ли, родитель мой?..
Тяжёл был гроб с покойником, непосилен для узеньких семнадцатилетних плеч заморённого вечным недоеданием Фомки.
Он переложил труп на стол и прежде всего отнёс на погост гроб. Вырыв наспех могилу, вернулся в избу, взвалил отца к себе на спину и, с трудом перебирая цепенеющими от суеверного ужаса ногами, скрылся во мгле.
Фомка боялся, что господарь, узнав о его побеге, со зла прикажет вырыть труп и
