объявил императрицей. По всем правилам, в Москве, в Успенском соборе. Не зря же… Но после этого осерчал на неё крепко из-за Монса, и супруги с осени вместе не спят. Сие пищу даёт к сомнениям, а противников царицы куражит.
– Гляди, князюшка! Войско тебя слушает.
Кабы меня одного… Ох, Паша, что есть прочного в этом здешнем мире бренном!
Далее распространяться не стал. Болтлив Павел, а напьётся – мелет без удержу.
Ночью светлейший проснулся словно от толчка. Ставня тряслись от ветра. Вдруг, в темноте, озарилось неотвратимое – Пётр не встанет. Причастие – рубеж жизни. Призовёт его Бог – отлучиться из дворца будет невозможно. Кто поднимет гвардию? Бутурлин – другого не найти. Испытанный друг государя и супруги его.
Зимний обширен, но для секретного межсобоя неудобен – вечно ты на людях, под одною крышей с их величествами Сенат, царевны, царевич, двор.
Данилыч решился. Утром велел запрягать.
Воинская рать в Петербурге внушительная, раскинулась слободами – серый навес печных дымов загустел над мазанками, схожими, как близнецы. Огород при каждой, курятник – словом, усадебки. Солдатам одна на троих, офицеру отдельная. Заиграет труба, мигом все выбегут на линейку. Адъютанты светлейшего навещают командиров.
На Васильевском острове стоит полк Ингерманландский – создание Меншикова, по сути собственное его войско Третья часть офицеров из подлого звания, заслугами и милостью шефа удостоены чинами и дворянством. Репнин[230] , заменивший князя на посту президента Военной коллегии, пытался навязать им другого начальника, да дулю съел. Александр Данилович, памятуя указ о выборности офицеров, изловчился, скоренько устроил баллотировку. Отстояли единогласно.
Ингерманландцы верны князю, но гвардейцы на сей раз нужнее. Выпестованные Петром, они цвет русской армии. Квартируют в соседстве с монархом, за Мойкой, в обоих полках семь тысяч штыков, слободы опрятны, мундиры сукна наилучшего, зелёные с красными отворотами, воротники у преображенцев красные, у семёновцев синие. Когда маршируют солдаты с музыкой, – на улице праздник, зрелище, народом любимое. Высокие шефы гвардии – царь и царица, командиры полков – Меншиков и Бутурлин.
Недалёкий путь показался нынче Данилычу длинным. Захочет ли подполковник? Если в кусты отпрянет – как быть?
Мела позёмка, снег рекой обтекал возок. Кучер осадил коней у штабного дома преображенцев, выделявшегося величиной, пучками флагов, красно-белым командирским вымпелом.
Бутурлин встретил на пороге. Провёл в кабинет, под сень трофейных знамён, полез в поставец за водкой. Князь остановил.
– Плох отец наш, – начал он. – Опечалит Всевышний, что тогда?
Помолчали. Суть сказанного подполковник разумеет. Покраснел от волненья, ярче стала седина.
– Умысел есть против царицы. Знаешь, чей… Она на тебя уповает, Иван Иваныч.
– Да я за неё…
Голос старого воина дрогнул. Живот он положит и молодцы его. Скорее падут, чем покинут матушку.
– Клянись, рыцарь! По-русски…
Бутурлин расстегнул ворот сорочки, извлёк крест, повертел, прижал к груди.
– Грех всё же… При живом-то…
– Мы рабы его, – ответил князь. – Он сам надоумил.
Ложь во спасение.
– Целуй, Иван Иваныч! Присягай самодержице Екатерине Алексеевне!
– Ну, коли сам велит…
Пожевал дряблыми губами, поднял крест, истово чмокнул. Затем, спохватившись:
– А твоя светлость?
– Сей момент, – откликнулся Данилыч почти весело.
Пальцы ткнулись в толстый шёлковый узел. Несносный галстук… Нащупал цепочку, рванул в сердцах. Золотой, в искорках алмазов крест облобызал отважно.
– Доложу государю, рыцарь. Худо ему, спазмы одолевают. Послано в Берлин, в Гаагу, там врачи не чета, здешним. Может, пронесёт… Он могуч, меня и тебя проводит в вечную обитель.
– Дай-то Бог!
Опасается воин. Репнин – начальник его, не вмешался бы… Предприятие рискованное. Князь подшучивал, обнадёживал. Заключил беседу обещаньем. Выпадет жребий, защитит Бутурлин царицу – служба его не пропадёт, быть ему генералом. Слово императрицы.
Царь о сговоре не узнал.
Екатерина днюет и ночует у постели супруга. Заплакана, едва держится на ногах, твердит вперемежку молитвы – руские и лютерские, а то взывает к Петру – неужели не простит амуры её с Монсом? Изредка уходит в свою спальню. Данилыч постучался, застал её неодетой, дремавшей в кресле. Кувшин сладкого венгерского, источник краткого забытья, на столике. Литое тело обескровлено и словно прозрачно.
– Эй! – встрепенулась она.
Пристало же это «эй», подхваченное царём на голландской верфи, совпавшее с разудалым возгласом русских. А исторгла с испугом.
– Поклялся Бутурлин, – сказал Данилыч. – Однако он на остриё ножа балансирует. Не подвёл бы…
– Гвардия меня любит.
Молвила, твёрдо вжимая латышские согласные [231]. Глянула вопросительно – разве неправда? Князь улыбнулся. Вспомнилось – Екатерина на фронте, за ней денщики с набитыми корзинами. Спускается в траншементы, пьёт с солдатами за государя, за викторию, угощает икрой и сёмгой.
– Ихнее дело военное, – вздохнул он. – Коли Иван Иваныч скомандует – хорошо. А если Репнин?
Тешить обещаньями незачем. Необходима светлейшему царица, угнетаемая не токмо горем, но и страхом.
– Бояре пророчат – тебя в монастырь, на место Евдокии, а то и подальше, в Соловки либо в Сибирь. Погребенье заживо… Кто и царевен метит упрятать – мол, рождены до свадьбы[232], бастарды [233], стало быть. Мои люди слышали…
Смутилась. Румянец проступил на опавшем лице. Теперь открыть ей план, заручиться согласьем. Попытаться надо именем монаршим забрать полковые сундуки с казной, отвезти в крепость, сдать коменданту. Жалованье гвардейцам не плачено шестнадцать месяцев – выдать долг. Милость царицы личная…
– Чертов Репнин не вмешался бы, гнида…
Затем, потрогав галстук, прибавил:
– Коли доберутся они до меня… Помолись, матушка, за раба твоего Алексашку!
27 января болящему полегчало. Кабинет-секретарь Макаров сел на край постели, подался к царю, внимая напряжённо. Пётр будто и впрямь поборол хворь – озаботился морской коммерцией. Мало иноземных флагов у пристаней Петербурга. Адмиралтейств-коллегия нерадива, так, значит, содержать чиновных за счёт сбыта икры и клея.
– И для того, – диктовал царь, – в приготовлении тех товаров иметь той коллегии
