прикоснулся, да и не умеет он читать быстро, выручает память, прочно отпечатались в ней столбцы расходов. На прокорм и снаряжение армии, флота, на починку и строение кораблей.
– Учил нас отец отечества, ежели потентат[254] токмо сухопутное воинство имеет, он однорукий.
И, обратись к царице:
– Вели, матушка, Сенату частым гребнем чесать, а миллион раздобыть. Без этого не обойдёмся.
Царица соглашалась – ущемлять военных, особенно гвардию, недопустимо. Поступать, как заповедал. Ягужинский ёрзал, терял терпение. Афоризмы Петра и ему известны, упрёки и наставления излишни – он ведь не подчинён князю, служебным рангом выше его.
– Ваша светлость… Должок за вами, я слыхал, именно миллион. Вы бы и внесли…
Данилыч побледнел:
– Видишь, матушка. Позорят раба твоего… Горазды считать в чужой мошне. Я, Павел, в твою не лезу!
Вскочили оба.
– Штилль!
Хлестнула окриком, усмирила. Послушно открыли поставец, налили себе вина, подали стакан и ей.
– Мир, господа! Прозит![255]
Выпили, поцеловались троекратно. Губы у Ягужинского пухлые, влажные – мазнул по щекам, обслюнявил. Утереть платком князь, однако, не посмел, царица следила пристально.
Отпустила генерал-прокурора в Сенат готовить указ. Данилыч ждал этого, пылая негодованием.
– Матушка, за что поношенье?
Екатерина вдавилась спиной в подушки, тормошила, ласкала котёнка.
– За что унижен твой слуга, за что оплёван, охаян? Велишь, покажу счета.
Подобрал папку с ковра. Отчёты хозяйственные при нём во дворце постоянно, так же как петиции на высочайшее имя – отменить следствие, возвести в градус генералиссимуса. Доступен лишь владетельным особам, так ведь он, князь Священной Римской империи, имеет право.
– Пашка, завистник проклятый…
– Эй!
Грудным голосом, басовито, почти по-царски:
– Александр… Ты много хочешь…
– Матушка…
Оборвала гневно.
– Молчи, Александр, – пилой полоснули латышские согласные. – Ты не один… У меня большая фамилия. Больше не говори мне . Терпенье, мон шер.[256]
– Что ж, воля твоя.
Досаду не сдержал светлейший, выразил, прощаясь без слов, тщательным, сколько возможно, церемонным поклоном.
Мон шер, мон шер… Дружок дорогой – терпи! Угостила, владычица, такое твоё спасибо за верность. Пашке ты удружила…
Данилыч тёр щёки, едучи домой, саднило от Пашкиных губ. Поцелуй иуды. Теперь вконец обнаглеет.
У неё, вишь, фамилия большая! Всем не угодишь, матушка. Волков не насытишь и овец не спасёшь.
Кипел, бранился всю дорогу.
Возок тряхнуло, кони с разбега взяли береговой откос, встали в парадном дворе, охваченном двумя флигелями.
Домашние встретили хозяина добродушно, томились, ожидая дворцовые новости. Дарье бросил беспечно:
– Надурил Пашка.
Варваре скажет больше.
Ход к ней из предспальни князя, в покои во флигеле, примыкающие к детским. Без спроса – ни-ни! Блюдёт этикет боярышня Арсеньева. Постучал. Попугай за дверью крикнул:
– Хальт![257]
Камеристка в белом передничке сделала книксен – душистая, сдобная плоть. Ущипнул пониже спины, охнула девка и объявила сумбурно:
– Либер[258] князь.
Наборный пол скользок, как лёд, изразцы вымыты мылом – помешана свояченица на чистоте. Всечасно тут скребут и трут, палят ароматное – понеже, считает она, болезни происходят от грязи и вони.
Комочком приютилась в кресле свояченица, поджав ноги под себя, нахлобучив шерстяной платок. Читает книжку.
– Устала я. Невмоготу с вами.
Сразу в атаку…
– С копыт собьёшь этак, милая, – молвил Данилыч. – Заикаться буду.
– Собьёшь тебя, Гог-магог! Ну вас всех!
– Полно, Варенька!
Омрачился притворно. Пустая угроза. Покинет она их на день, на три и заскучает. Повторялось уже. Шастает взад и вперёд, благо собственный дом рядом, на острове.
– Обламываю сыночка твоего, мочи нет. Басурман растёт. Одно занятье – саблей махать. Спать кличешь – брыкается.
– Глуп ещё.
– Кавалер уже… Одиннадцатый год.
Отец хмурит брови, но внутренне умилён. Прочит наследнику карьеру военную. Второй Александр Меншиков, второй тёзка великого македонца [259]. Отношение к именам у Данилыча суеверное. В походах прославит Сашка княжеский род.
– Он говорит – батюшка разве укладывался спать, когда шведов колотил?
Потеплела лицом и возникла прежняя Варвара, молодая, бойкая невеста в тайном ожидании суженого. Ладила паклю под платье, да зря, всё равно выпирал телесный изъян. Жених беспоместный взял бы горбатую, только ефимками позвякивай, так ведь ерепенилась Арсеньева.
– Марья учит французский?
Цель визита не выложит сразу. Разве спешит он или нуждается позарез в совете? Просто так приходит, душу отвести и заодно получить подтвержденье собственным мыслям.
– Учит. Дерзкая стала.
Старшей тринадцать, собой недурна. Немецкий осилила уже. Отец наметил жениха – польского графа Сапегу. Нос дерёт девка, будто краше её на свете нет. Санька на год младше, егоза, звонок в доме, всё ещё в детстве пребывает.
– Дура Санька. Дразнит брата. Царапаются…
– Златая пора, – вздохнул Данилыч. – Вот царица наша… Зрелые лета, а ума у неё…
– Не совладал?
Выронила книжку, развеселилась. Верхняя губка, арсеньевская губка, уголком вперёд,
