– В такое-то время и ты о каких-то пустяках толкуешь!
Глаза Михаила Владимировича злобно сверкнули.
– Для тебя пустяки, – резко проговорил он, – а для меня нет… Чай, он мне не чужой, а плоть и кровь моя… Хороши пустяки.
– Да не о том я, – мягко заметил Алексей, испугавшись озлобления брата, которое вызвал своими необдуманными словами и которое всё могло испортить. – Совсем я не о том. Аль ты не знаешь, что за мной всё равно твоя послуга не пропадёт. Только дело обделай…
– Да я-то сделаю, а ты мне всё ж обещай накрепко, что Барятинского мне головой выдашь…
– Да, конечно, выдам, конечно, – поспешил уверить брата Алексей. – Не мешкай ты только, Христа ради… Поезжай поскорей да дело-то сделай… Поезжай. Надо поторапливаться.
– Ладно. Сделаю.
И Михаил Владимирович уехал, а к отцу подошёл Иван.
– Батюшка, – сказал он, – надо бы господ сенаторов оповестить.
– О чём ещё?
– Что государь умирает. Совсем ему плохо: без памяти лежит.
– Без памяти! – встрепенулся Алексей Григорьевич. – Слушай, Ванюша, не Сенат оповещать надо; Сенат и опосля узнает, ничего дурного не будет. А поезжай-ка ты лучше за Катей…
– За Катей?! – удивился Иван. – Вы же не хотели…
– Мало ль что не хотел, а ноне передумал… Поезжай, да поторапливайся.
Иван Алексеевич пристально поглядел на отца, но промолчал и торопливо направился к дверям.
«Ну что-то будет, – задумался Алексей Долгорукий. – Большое дело я замыслил, как бы не сорвалось. Одно из двух: или у трона вплотную стану, либо голову на плаху понесу… А выбирать не из чего. Так ли, этак ли, а коли придётся погибать, – всё равно погибнешь… А может, ещё и удастся выкарабкаться».
Тишина, стоявшая кругом, мёртвая, ничем не нарушаемая тишина, тоже удручающе действовала на его приподнятые, совершенно развинченные нервы. Эта тишина даже пугала его. Он то и дело подбегал к дверям царской спальни, с замиранием сердца прислушиваясь к малейшему шороху за дверями. Ему всё казалось, что вот дверь распахнётся, выйдет Блументрост и, понуро опустив голову, скажет:
– Всё кончено…
И когда действительно дверь с лёгким скрипом отворилась и в её прорезе показалась сухая длинная фигура царского лейб-медика, Алексей Григорьевич даже похолодел от ужаса, зашатался и едва удержался на ногах.
«Неужели мы опоздали?! Неужели всё уже кончено?!» – как молния прорезала его разгорячённый мозг ужасная мысль.
А когда Блументрост подошёл к нему, он даже испуганно шатнулся в сторону и зажмурил глаза.
Но Блументрост не заметил этого испуганного движения. Он медленно проговорил:
– Совсем плохо. Никакой надежды нет.
Точно гора свалилась с плеч Алексея Григорьевича. Тяжёлый вздох вырвался из его груди.
– Так он ещё жив?! – спросил он.
– Пока – да. А вы, lieber Furst, послали известить Верховный совет и Сенат?
Оповещать верховников не входило в расчёты Алексея Долгорукого. Напротив, чем меньше будет свидетелей при задуманном венчанье, тем лучше. Когда всё будет покончено, тогда не помешают. И конечно, он и не думал посылать гонцов с вестью о близкой кончине царя, но, не задумываясь ни на секунду, он поспешил ответить:
– Да-да. Конечно, оповестил. Должно, все сюда скоро соберутся…
Говоря это, он в то же время думал, устремив тревожный взгляд на дверь, в которую должна была войти Катя:
«Что же это, однако? Их ещё нет! Господи! Так и с ума сойти можно».
Но вот до его напряжённого слуха долетел лёгкий шум, раздавшийся в соседней горнице, послышались шаги. Он быстро отбежал от Блументроста и на пороге как раз лицом к лицу встретился с княжной Екатериной.
– Слава Богу, – прошептал он, – значит, не всё ещё потеряно.
Глава XIII
СПАСИТЕЛЬ
Принцесса Елизавета Петровна в тот день, когда старый князь Барятинский отправился к ней, находилась в большой тревоге. Для неё уже не составляла тайны предстоявшая кончина её царственного племянника. Если это тщательно скрывали от всех, то не могли скрыть от неё. Блументрост, очень много обязанный принцессе Елизавете, чуть не каждый день
