– Мама, ты сердишься? – подняла голову княжна Людмила.
– А ты думаешь, шучу? У нас это не так водится; не для того я его с тобою иногда одну оставляла, чтобы он пред тобою амуры распускал. Надо было честь честью сперва ко мне бы обратиться; я попросила бы время подумать и переговорить с тобою, протянула бы денька два-три, а потом уж и дала бы согласие. А они – на-поди… столковались без матери. «Он завтра приедет просить моей руки». А я вот возьму да завтра не приму.
Княгиня серьёзно рассердилась на такое нарушение князем освящённых обычаев старины, но радость, что всё же так или иначе цель достигнута, превозмогла её, и Вассе Семёновне очень хотелось подробно расспросить дочь.
– Но ведь это случилось так нечаянно, – точно угадывая мысли матери, жалобно продолжала княжна.
Княгиня Васса Семёновна окончательно смягчилась.
– Ну его, Бог его простит! Шалый он, петербургский.
– Дорогая мамаша!
Княжна схватила руку матери и горячо поцеловала её.
– Ну, расскажи, плутовка, как это так нечаянно случилось? – погладила княгиня опущенную головку дочери.
Людмила начала свой рассказ. Она подробно рассказала, как они пришли и сели в этот вновь открытый павильон.
– И ты не боялась?
– Да, потом, мама, мне сделалось вдруг страшно, – ответила княжна и передала матери форму, в которой Луговой начал ей признанье в любви в павильоне.
– Ну, не права ли я, что он – шалый, нашёл место! – воскликнула княгиня Васса Семёновна.
– Но, мамочка, ведь я и ушла. А потом случилось страшное обстоятельство.
Княжна покраснела. Ей надо было передать предложение, признание князя и тот поцелуй, которым они обменялись, но княжна Людмила решила не говорить о последнем матери. Это было не страхом пред родительским гневом, а скорее инстинктивным желанием сохранить в неприкосновенной свежести впечатление первого поцелуя, данного ею любимому человеку.
– Что же случилось? – нетерпеливо спросила княгиня.
Княжна рассказала, что когда князь окончил признанье, то вдруг раздался резкий хохот.
– Хохот? – испуганно переспросила княгиня, побледнев.
– Да, хохот, мама, и такой неприятный! Нам обоим показалось, что он был слышен со стороны… этого павильона, – с дрожью в голосе подтвердила княжна.
– И вы действительно оба слышали его? Впрочем, что же я спрашиваю. Какой-то странный звук слышала и я; он раздался именно с той стороны парка.
– Князь сказал, что это сова.
– Сова? А, знаешь ли, он, может быть, и прав. Мне самой показалось, что это был крик совы.
Собственно говоря, княгине ничего подобного не показалось, но она ухватилась за это предположение князя Сергея Сергеевича с целью успокоить не только свою дочь, но и себя. Хотя и крик совы, совпавший с первым признанием в любви жениха, мог навести суеверных на размышление – а княгиня была суеверна, – но всё-таки он лучше хохота, ни с того ни с сего раздавшегося из рокового павильона. Из двух зол приходилось выбирать меньшее. Княгиня и выбрала.
– Но почему же, мама, сова крикнула всего один раз? – озабоченно спросила Людмила.
– Да потому, матушка, что ей, вероятно, хотелось крикнуть только один раз, – с раздражением в голосе ответила княгиня.
Этот вопрос дочери нарушил душевное равновесие Вассы Семёновны. Остановившись на крике совы, она несколько успокоилась, а тут вдруг совершенно неуместный, но вместе с тем и довольно основательный вопрос дочери. Княгиня начала снова задумываться и раздражаться. К счастью, карета въехала на двор княжеской усадьбы и остановилась. Княгиня и княжна молча разошлись по своим комнатам.
Таню, пришедшую в комнату княжны Людмилы, последняя встретила радостным восклицанием:
– Таня, милая Таня, он меня любит!
– Сказал?
– Да, Таня, и как было страшно!
– Страшно? – удивлённо взглянула на неё Таня. – Что же тут страшного?
Людмила подробно рассказала ей свою прогулку с князем по парку, начало объяснения в павильоне и крик совы после окончания объяснения на скамейке аллеи.
– Ха-ха-ха! – захохотала Таня.
Княжна вздрогнула. В этом хохоте ей вдруг послышалось сходство с хохотом, раздавшимся
