и череп был обнажён. Глаза провалились, и нос запал. Только светлые, яркие, блестящие зубы, видневшиеся из источенных тлением губ, говорили, что труп принадлежал молодой и здоровой женщине. Зубы были похожи на Верины зубы. Нестерпим был трупный запах. Он более всего мешал поверить, что это могла быть Вера.
Остатки платья – тёмная юбка, изорванная о камни, простые чулки, башмаки, совершенно рыжие от долгого пребывания в воде, – всё это настолько утратило цвет и форму, что только тщательное исследование их могло установить качество и цвет материала. На такое исследование ни у Порфирия, ни у Лили не хватило духа.
Молча стояли они оба над трупом. Пресная вонь тления застревала в ноздрях. Она потом долгие дни преследовала Порфирия и Лилю.
– Нет, это не Вера, – решительно сказал Порфирий. – Я не допускаю мысли, что это – Вера.
И про себя вспомнил, как и там, на горталовской траншее, он тоже отказался признать в изуродованном теле своего милого Афанасия.
– Так разрешите – к погребению? – спросил становой.
Порфирий ещё раз бросил взгляд на труп. Обнажённый череп точно смеялся белыми зубами и был страшен. Удушающий запах шёл от тела. «Это – Вера?»
Шейные позвонки торчали сквозь порванную местами кожу. Ужасна была смерть в своём разрушении.
– Конечно, к погребению, – быстро сказала Лиля.
Она чувствовала, что сейчас лишится чувств от трупного запаха.
Порфирий внимательно разглядывал труп. Зубы были положительно Верины.
– Да… К погребению, – раздумчиво и как бы колеблясь сказал Порфирий.
Весь долгий путь Порфирий и Лиля молчали. И только в Петергофе, когда сели в уютное, продушенное Лилиными духами тесное купе, запряжённое парою рыжих кобыл с короткими хвостами, Порфирий тихо сказал:
– А что, если это и точно – Вера?
– Что ты! – воскликнула Лиля. – Такой запах! Я и ужинать сегодня не буду… Какой ужас! А ты! Вера!!
XXXVI
Прошло два года. Шло благополучное, твёрдое, сильное царствование императора Александра III. Европа благоговела перед Россией. Англия поджала хвост.
Афиноген Ильич умер от тоски и бездействия. Он не подошёл к новому царствованию. Над ним реяли тени Бисмарка и Мольтке – а немцы были не в моде. С потерей внучки он остался совсем одинок. Лиля, правда, была трогательной невесткой и часто навещала его, но живого, близкого человека в самом доме не было. В полном сознании, исповедавшись и причастившись, соборовавшись под чтение отходной, со свечою в руке отошёл в вечность старый генерал-адъютант, и только Флик и Флок в полной мере ощутили его уход из жизни.
Красивая была смерть, и такие же красивые и богатые были похороны. Великие князья, генералитет провожали покойного до Александро-Невской лавры. Гремела музыка, били барабаны. Большой войсковой наряд сопровождал гроб.
– Генерала хоронят, – говорили в толпе любопытных.
Порфирий был произведён в генералы и получил назначение губернатором в далёкую окраину – это было очень видное и самостоятельное место. Перед отправлением к месту службы он взял двухмесячный отпуск и решил совершить паломничество ко Святым местам, в Палестину.
Паломничество это состояло в том, что они с женою сначала ехали до Одессы в купе первого класса, потом в отдельной каюте нового прекрасного пассажирского парохода «Царь» Русского общества пароходства и торговли, с остановками в лучших отелях, до Яффы, а в Иерусалиме были прекрасно устроены в Горней женской обители у матушки-настоятельницы. Эта новая Горнея обитель была основана на том месте, где, по преданию, находился во времена Спасителя дом Захарии и Елизаветы, куда приходила Божия Матерь – «вставши же Мария во дни сии, с поспешностью пошла в нагорную страну в город Иудин и вошла в дом Захарии и приветствовала Елизавету…»[228]
Здесь окружили Порфирия и Лилю такие дивные, святые воспоминания, что сердца их растопились, и стали они верить в чудо.
Только что кончилась литургия. Чинными рядами выходили монахини из светлого храма и спускались через сад к трапезной.
Блестящий гравий хрустел под их лёгкими шагами. Стройные кипарисы, раскидистые смоковницы, цветущее алыми цветами гранатовое дерево, алоэ, воздушные эвкалипты, палево-жёлтые розы, богато цветущие вдоль каменной ограды дикого камня, – всё сверкало и благоухало под знойным палестинским солнцем. Синее небо было такого голубого цвета, что графиня Лиля глаз не могла оторвать от него. Казалось, что святость мест, освящённых пребыванием здесь Сына Божия, отразилась и на природе.
У Лили земля горела под ногами. Её походка стала лёгкой и воздушной. Душа её точно растворилась в прозрачном эфире. Она стояла в стороне от дорожки и смотрела на проходящих с опущенными головами монахинь. Одна, проходя мимо Лили, приподняла голову и посмотрела на Лилю. Ясные голубые глаза в опушке длинных ресниц спокойно и бесстрастно глядели на графиню из-под чёрного монашеского куколя. Лиля увидела матовую бледность прекрасного и будто знакомого, родного лица, красивый рисунок поджатых губ. Точно что-то толкнуло её. Она крепко схватила Порфирия за руку.
– Смотри! Вера! – прошептала она в страшном волнении.
Монахиня опустила глаза. Сходство исчезло. Она не могла не слышать шёпота Лили. Ни одна черта не дрогнула на её лице. Только ещё строже были поджаты бледные губы и казались суше.
В покоях матушки-настоятельницы за чаем с каким-то особенным апельсиновым вареньем графиня Лиля соответственно месту рассказывала матушке-настоятельнице и матушке-казначее о том знамении, какое было явлено киевскому схимнику Алексию Голосевскому 1 марта 1881 года.
– Вы Алексия того знаете, матушка? – спросила Лиля.
– Да нет, Елизавета Николаевна, видать не сподобилась, а слышать много чего слыхала. До десяти лет немым был, а после, по молитве, стал сразу говорить и пошёл служить Богу. А вот про знамение-то я и не слышала ничего. Расскажите, милая.
– Вынимал тот Алексий в чине иеромонаха 1 марта за жертвенником частицы о здравии, и только вынул о здравии государя Александра II и говорит сослужащему с ним отцу диакону: «Поосторожнее надо, отец диакон, на частицу вино чего пролил! Красная, как в крови, частица…» Диакон смотрит с удивлением, что такое говорит отец архимандрит: частица совсем белая. «Батюшка, отец Алексий, – говорит диакон, – да что вы, частица же белая…» «Что вздор мелешь, – говорит отец Алексий, – красная частица, в крови выкупана…» Тогда никто ничего не понял, а после-то всё объяснилось. Прозорливец был отец Алексий.
Графиня подождала, когда мать-казначея вышла из покоев и они остались наедине с матерью-настоятельницей, и сказала доверительно:
– Я вот о чём хотела спросить вас, матушка. Проходили сейчас из церкви монахини, и
