на ладони; правее, на пологом холме, было устроено турецкое укрепление, из которого и били непрерывно неприятельские пушки. Стрелки были рассыпаны у подножия холма.
Вражеские гранаты с треском и грохотом то и дело ложились вокруг Гурко и его свиты. Хребет представлял собой единственно возможную позицию для русской батареи, и турки, сообразив это, заранее пристрелялись к ней. Однако осыпаемая гранатами батарея Ореуса отвечала столь удачно, что турки сперва были вынуждены ослабить огонь, а через час и вовсе замолчали. Упорствовала одна пехота.
Три эскадрона казанских и два – астраханских драгун быстро спустились с горы и начали энергичную атаку.
Между тем жители Тырнова, взобравшиеся на крыши домов и толпившиеся на окраинах города, встретили русских возгласами радости. Когда же турки не выдержали натиска и фигурки в красных фесках начали отбегать к кладбищу и далее, на восток, болгары ударили в колокола. Настал миг победы! Гул выстрелов, гром колоколов, приветственные клики – всё слилось в единый шум.
Гурко с князем Евгением и штабом подъехал к окраине города. Часть турецкой пехоты засела в укреплениях и продолжала отстреливаться. Князь Лейхтенбергский приказал двум орудиям 16-й батареи выдвинуться на дорогу с горы и выбить стрелков. С первого же выстрела картечной гранатой окопы были накрыты, и турки начали беспорядочно отходить. Теперь пришёл черёд казаков. Они прошли на рысях через весь город и вместе с драгунами преследовали неприятеля десять вёрст.
Древняя столица Болгарии, место коронования болгарских царей и резиденция патриархов, была освобождена!
Дав авангарду отдохнуть два дня, Гурко выступил к балканским проходам. Путь его шёл к Хаинкиойскому перевалу, мало знакомому туркам: его указали русским проводники- болгары. Крутой и узкий, перевал был почти недоступен артиллерии; так что пушки и зарядные ящики солдатам пришлось тащить на руках. Передовой отряд растянулся на добрых двадцать вёрст, и когда генерал Раух был уже за перевалом, хвост колонны только ещё поднимался в теснинах.
На самом перевале был установлен деревянный столб с надписью:
«30 июня 1877 года переход генерала Рауха с конно-пионерным движением через Балканы, на 400 футов над поверхностью моря».
Каждый из проходящих офицеров спешил вписать или вырезать на столбе свою фамилию, не ведая, проедет ли он мимо этого столба назад…
4
«
Моя милая душка Минни!
Передовой отряд уже у самых проходов Балкан… Дядя Низи с главными силами продвигается прямо к Балканам. Нет, теперь по всему видно, что война так скоро не кончится…»
Цесаревич сидел за письмом жене, отбиваясь от полчищ мух, которые лезли в чай, в кофе, в суп, в чернильницу и гуляли по голове и в бороде. И жалили, жалили, словно слепни. Звенящая жара, с неподвижным в туманном мареве солнцем, стояла над местечком Павло, над белёными татарскими домиками без окон на улицу и над украшенными венками и гирляндами живых цветов жилищами болгар. Александр Александрович думал всё о том же – как невыносимо топтаться на одном месте и только что слышать об успехах авангарда и действиях главной армии.
Ещё в Ливадии, у папá, он надеялся, что будет назначен главнокомандующим и тогда, мечталось, пойдёт решительно прямо на Адрианополь. Но во главе войск встал дядя Низи, и пришлось уже от него ожидать приглашения участвовать в кампании. Ожидание затянулось. Только в конце мая, в Плоешти, дядя Низи соизволил спросить:
– Желаешь ли ты получить какое-нибудь командование в действующей армии?
– Я был бы счастлив, – отвечал цесаревич. – И если папá разрешит, то я приму любое предложение!
– Он согласен, – сказал дядя Низи. – Когда мы переправимся через Дунай, я дам тебе три корпуса…
А чем всё обернулось? Сидением перед Рущуком! Сколько можно заключить, турки и не помышляют встретиться с отрядом наследника в открытом поле, а ожидают нападения на крепость. Но, с другой стороны, противник, который превосходит в силах, способен внезапно навалиться на растянутые позиции русских по реке Янтре и прорвать их. Ведь только в лагере под Шумлой, если верить лазутчикам, сосредоточено до восьмидесяти тысяч турок. Тогда отряд будет оставлен на съедение неприятелю. Шутка сказать! Выдержать весь натиск только двумя корпусами, пока не подойдёт подкрепление. Да, не самое лучшее назначение получил цесаревич. И всё-таки любой, даже самый опасный бой лучше постылого ничегонеделания…
Наследник сердился и завидовал Николаю Николаевичу, письма к которому приходилось начинать обращением «милый дядя Низи», а заканчивать – «любящий тебя племянник Саша». Немало удивлялся он и своему папá, который с огромной свитой торчал в тылу армии. Зачем? Ведь он назначил главнокомандующего. А раз так, то на какую же роль обрёк себя? Быть декоративным украшением и обузой?
Только с Минни мог поделиться цесаревич мучившими его тревогами и недоумениями.
«Все жаждут и надеются, – писал он, – что папá теперь уедет обратно в Царское Село или Петергоф, здесь ему решительно нечего делать, и главное, то, для чего он приехал сюда, сделано: переход через Дунай. Все мы старались уговорить папá, но это весьма трудно. В главной квартире такая масса людей, лошадей и экипажей, что решительно дальше идти он не может в этом виде. Людей больше восьмисот человек, лошадей больше двух тысяч и экипажей около трёхсот, кроме конвоя…»
Наследник жил слухами, доходившими из царской ставки. Выходило так, что папá и не думал уезжать в Россию; напротив, он намеревался 2 июля со всей своей свитской армадой переправиться на правую сторону Дуная.
«Решительно не понимаю, что он будет делать здесь и зачем ему оставаться? – недоумевал цесаревич. – Положение его неловко, потому что он не главнокомандующий и командования над армией не принял. А без дела таскаться по войскам в тылу, по-моему, в высшей степени неприлично и странно! Я бы так не мог… Красоваться и ничего не делать!..»
Александр Александрович вернулся к прерванному невесёлыми мыслями письму своей Минни:
«Иногда становится тяжело и грустно здесь одному, и думаю о своих, и как бы хорошо
