кресле напротив и смотрел на неё. Когда она открыла глаза, он сказал: «Привет» и вышел из комнаты, чтобы дать ей одеться и привести себя в порядок.
Она ещё умывалась, когда он заглянул в ванную и спросил:
– Ты когда-нибудь позировала без одежды?
– Да, один раз.
– Понравилось? Вот полотенце.
– Нет, не понравилось. Он не умел рисовать.
Согревая пальцы о кофейную чашку, она услышала от него странноватое непристойное предложение, которое он, на всякий случай, сопроводил по возможности трезвым обоснованием.
Он предлагал ей альянс. По его мнению, самый разумный вариант для людей, не привыкших полагаться на взаимные чувства («хлипкая почва», как он сказал), но готовых вступать в договорные отношения.
Условия альянса выглядели так: она живёт вместе с ним столько, сколько захочет. Без интимных, финансовых и бытовых обязательств. Работать или нет – её личное дело. Деньги у неё будут в любом случае. Он не претендует на секс. Его мало интересуют «ванильные», как он выразился, утехи. Но он оставляет за собой право видеть её обнажённой, когда она переодевается, принимает ванну или просто спит.
Поскольку Дина молчала, он неожиданно добавил, что подозревает в ней одну- единственную глубокую страсть: показывать себя мужчине, обольщая без усилий и без цели, видеть, как человек сходит с ума из-за неё. Другие страсти ей, скорей всего, чужды.
Дина допила кофе, вымыла за собой чашку и ответила:
– Мне надо подумать.
В утреннем дворе стыла субботняя тишина. Августовские листья ещё не падали, но успели пропылиться и помертветь.
Можно было остаться избывать время в этом дворе, среди надёжных каменных домов, в прозрачном одиночестве, не предназначенном для чужих глаз. А можно было выйти на простреленный ветром проспект и стать незнакомкой среди незнакомцев, устремлённых к своим, на первый взгляд загадочным, а в сущности почти одинаковым целям: ни одна из них не была целью Дины, но в конечном счёте тоже сводилась к заботе о времени, которое надо избыть.
В тот день она доехала на метро до Рижского вокзала, забрала из подсобки в резерве проводников свою нетяжёлую сумку с бедными, беспризорными вещами и вернулась на Кутузовский проспект.
– Подумала? – спросил внук Сталинского лауреата.
– Подумала.
– И что скажешь?
– Я согласна. Но если вы меня хоть раз тронете, я уйду.
Он задал прямой вопрос: почему она согласилась? И получил не менее прямой ответ:
– Мне лучше быть одной. Но у меня для этого мало сил.
За первую неделю жизни на новом месте Дина постепенно отчистила квартиру, отмыла кухонную плиту и поселила на подоконнике многолетнее растение родом из засушливых мест, умеющее хранить влагу в сочных листьях, похожих на маленькую гирлянду.
Хозяин квартиры то где-то пропадал целыми сутками, то неотлучно сидел дома: листал каталоги, слушал своего излюбленного Скарлатти, выкладывал на стеклянном столе белые пудровые дорожки и откровенно любовался молчаливой Диной. Неравнодушие к её щуплой наготе, как и следовало ожидать, было сильнее требований деликатности: он заставлял гостью вздрагивать и сжиматься всем телом, когда без стука входил в ванную и садился рядом с Офелией, готовой утонуть в эмалированном жарком пруду. Немного позже она привыкла и почти перестала обращать внимание на его напряжённую пристальность, даже украдкой вернулась к девочковым купальным привычкам: запускать подручного утёнка или мыльницу-лодочку в плаванье над гладью живота, а ещё вытягиваться голой струной, спрямляя ступни так, будто лёжа встаёшь на цыпочки; овал огромной ванны это позволял.
Лучше бы внук Сталинского лауреата просто сидел и смотрел без лишних слов. Нет, он ещё произносил всяческие слова, и некоторые из них были бесстыднее любых телодвижений. Он говорил, что при её детскости и худобе в ней пугающе много животного, слишком выпирает самка, это присуще какой-то особенной породе женщин. Говорил, что её безвестную генеалогию следует поискать где-нибудь в племенах чёрной Африки, у некоторых тамошних красоток такие же «козьи» сосцы и такая же первобытная губастость между бёдрами.
Ей не нравилось это слушать, она и не вслушивалась; лежала на спине, опустив глаза, и перебирала мысли, не допущенные к словам. Могут же, например, ноги иметь собственное «выражение лица»? Дина смотрела на свои ступни, и ей казалось, что у них терпеливое и доброе выражение.
Жили они очень закрыто. Немногочисленных визитёров хозяин обычно не впускал дальше прихожей. Раза два, делая уборку, Дина находила какие-то крупные деньги, будто специально оставленные на видном месте, и она чуть сдвигала их, чтобы вытереть пыль.
Когда ей хотелось побыть совсем отдельно, ехала на вокзал и садилась на пригородную электричку, выбирая наугад то Казанское, то Савёловское направление. Сходила на первой приглянувшейся станции и гуляла по округе, вблизи дачных домов и садовых участков, иногда приближаясь к невысоким окнам, в которых ей чудилось не просто что-то любопытное, а имеющее косвенное отношение к ней самой. Собаки её не облаивали, воспринимали дружелюбно, а люди – скорее с недоумением. Людей хотелось незаметно погладить, а собак поцеловать.
Внук Сталинского лауреата не вызывал у неё таких желаний. Но время, проведённое рядом с ним, было уютным и безопасным, можно сказать, летаргическим – настолько тихо дышало, не отвлекая внимания на себя. Если бы Дину спросили, как долго она уже гостит в квартире на Кутузовском, она бы даже не сумела быстро ответить. Три или четыре года? Ей проще было припомнить, сколько раз во дворе ложился первый снег.
Днём Дина никогда не спала, но как-то раз в пасмурный январский полдень легла всего на час, и ей почему-то приснились конные состязания, хотя наяву она их не видела ни разу. На зелёном широченном поле всадники выстроились в один ровный ряд, раздался пистолетный выстрел – и лошади с радостью понеслись. Среди всадников выделялся второй слева, с коротко стриженой седоватой головой. Он не слишком молодцевато смотрелся в седле, но взял с места стремительнее всех и вёл гонку очень серьёзно, будто вышел на свою последнюю, решающую дистанцию. При таком самоотверженном рывке проиграть было бы нельзя – неправильно, несправедливо. Но в одну секунду что-то случилось, словно воздух загородили невидимым тросом: лошадь жёстко споткнулась и рухнула набок, выворачивая мокрую шею в сторону всадника, лежащего на траве ничком. Его обступили желающие помочь или просто разглядеть несчастье. Дина тоже вскочила, а сдвинуться с места не смогла, сон этого не позволял. И когда упавшего проносили мимо зрительских рядов на носилках, она увидела его очень близко: тонкий, чуть искривлённый нос, блестящие тёмные глаза. Он был в сознании, растерянно озирался и коснулся её взглядом. Вот и весь сон.
В начале ноября внук Сталинского лауреата вдруг решил уехать – с неотложной, пожарной срочностью. Предупредил, что надолго, а куда – не стал говорить: для неё безопаснее меньше знать. Потом, забывшись, проговорился, что получает американскую визу. Выложил на стол дубликаты ключей от квартиры, три пачки долларов в банковских упаковках
