А мне как трудно было себе это простить!
Однажды, когда уже легла спать, позвонил телефон. Я подошла сердитая — завтра так рано вставать…
— Алло, кто это?
И вдруг не дуолями, не триолями, в едином порыве услышала:
— Наталия Ильинична, дорогая! Это Лемешев говорит, да, я, Сергей Яковлевич. Услышал по радио ваш голос, как вы играете на рояле, ваш рассказ, как вы с Рахманиновым познакомились, с Клемперером работали… Минут сорок ваша передача шла, а в программах и вашей фамилии написано це было. Не сердитесь, что поздно вам позвонил. Умница наша, спокойной, спокойной вам ночи.
Боже ты мой! Сколько молодости в голосе, восприятии, забвение, что он сам, куда больше меня, поэзия в признании других. Мне было радостно и… даже неловко.
— Знаете, Сергей Яковлевич, эту передачу как-то ночью, с ходу, одним махом записала: и говорила и на рояле играла. Теперь, когда на радио какая-то пауза минут на сорок получается — меня туда «вкатывают». Про сегодня я и не знала. Спасибо вам. Очень вы добрый.
Он позвонил и на следующий день, но когда я захотела, как всегда, разделить неожиданно хорошее со своим коллективом, устроить в театре встречу с Сергеем Яковлевичем, он ответил неожиданно грустно:
— Не знаю, смогу ли… В этом месяце в театр к вам вряд ли приду. Хочется очень, а чувствую себя… неважно. А вы… сегодня или завтра, вы к нам с Верой Николаевной могли бы прийти? Настроение какое-то тусклое.
Увы! На две недели вперед время было расписано с деыяти утра до двенадцати ночи, а потом… Не свершилось это «потом». Так и не побывала у Лемешевых в Москве.
А он звонил еще, просил достать ему книжку «Новеллы моей жизни» — первую часть. Но у меня осталось только два экземпляра.
— Может, предпоследний экземпляр все-таки вам отдам, — шутила я, — но взамен жду вашу книжку.
— А я ее уже для вас приготовил. С надписью, — ответил Сергей Яковлевич приветливо.
Внутренний голос говорил: «Надо спешить». Но знаю твои слова, Александр Сергеевич, «служенье муз не терпит суеты», хоть и никак не научусь ими пользоваться! Помню, как в «Подмосковье» на вопрос, почему Сергей Яковлевич оставил Оперную студию при консерватории, он как-то по-детски надул губы и сказал:
— Как же можно руководить студией, у которой потолок обваливается?!
Я ответила тихо:
— Можно добиться, чтобы и не обваливался, если очень любишь.
Он посмотрел на меня, как соловей на лошадь, покачал головой и сказал:
— Мне доказывали, что вы именно такая… Потом говорили о чем-то веселом, а он помалкивал:
соловей глядел на ломовую лошадь…
Смотрел ласково, с уважением. Понимал, как надо любить главное, чтобы, подобно Геркулесу и, безусловно, не будучи им, подпирать своей волей многие крыши и потолки…
Зима и весна 1977 года были у меня трудными: ставила спектакли в Венгрии, записывала с большим симфоническим оркестром и дирижером Геннадием Рождественским «Петю и волка» на телевидении, поставила «Мальчика-великана» в Саратовском оперном, надо было съездить в Берлин и Лейпциг, потом в Канаду и США.
Как— то в июне, только что вернувшись из зарубежной поездки, устремилась на открытую генеральную репетицию «Мертвых душ» Гоголя -Родиона Щедрина. Меня посадили в директорскую ложу. Ее первый ряд прямо над оркестром, весь зрительный зал виден так же хорошо, как сцена. Чувствовала себя усталой: у нас сейчас двенадцать дня, а в США и Канаде вечер, скоро ночь… Но хотя в голове был хаос, новая опера Щедрина захватила, врезалась в сознание.
Так хорошо было подремать в антракте в кресле, обитом красным шелком… Но открылся занавес, и я снова стала «пограничником на своем посту», мне все нравилось, я чувствовала юмор и горький, подчас даже мистический драматизм Гоголя, воплощенный в музыке Щедрина, смелой, современной, острой…
Во втором антракте хотела было снова отдохнуть, но вижу: в первом ряду кресел, у оркестрового барьера, Лемешев! Да, да, это он и Вера Николаевна. Вероятно, если бы это было возможно, у меня хватило бы сейчас желания перепрыгнуть через оркестровую яму прямо туда, к нему, в первый ряд.
Домчалась до партера вихрем. При виде меня Сергей Яковлевич широко раскрыл руки, мы обнялись, поцеловались с ним и с Верой Николаевной так, будто стояли около пропасти, но чудом спаслись и вот теперь радуемся встрече, как самой жизни.
И снова мы говорили, говорили, кажется, одновременно.
Чудесно, правда? — начала я.
— Замечательно. Какая-то новая правда у Щедрина.
— Прекрасный дирижер…
— Талант. Певцов не душит. Его бы в Большой…
— А Борис Александрович? Филигранная работа!
— Захватил! Актеры — молодцы.
— Все трудности перешагнули.
— Левенталь, а?
— Ну об этом что говорить. Только удивляться. А как по-вашему, Сергей Яковлевич, певцы-актеры?
— Ворошило — какое-то чудо, а Владик Пьявко!
— Яркий певец и в роли Ноздрева…
— А Авдеева, Борисова?
— Да, да.
Сколько еще «друг другу с того лета не досказали и сейчас…
— Наталия Ильинична! Пятнадцатого июля жду вас в «Подмосковье».
— Вряд ли, Сергей Яковлевич. Я там уже в марте была.
— Нет, я этого не хочу слышать. Прошу вас, скажите «да». — И он улыбнулся. У кого не закружилась бы голова от этой улыбки!
— Постараюсь. (Звенел уже третий звонок…) Но точно не обещаю.
— Если не пятнадцатого, то двадцатого уж непременно. Мы встретимся, знаю. — Я уже смущенно целовала только Веру Николаевну, а он добавил, как малыш-каприза надув губки: — Мы же весь этот год вам попусту по телефону звонили. Так до скорого, до ско-ро-го. Хорошо?
Мне казался он таким молодым в этот день, таким цветущим…
Ему, кажется, я тоже казалась хорошей.
Бенгальский огонь мой вспыхнул тогда на мгновения.
Вечером была вызвана «скорая помощь». Надорвала сердце. Дальше — больница, дней двадцать молчать, лежа только на спине, слушаться врачей. Может, еще вытянут?!
Двенадцатого июля на консилиуме сказали, что когда стану ходить, отправят «на реабилитацию» в санаторий… «Подмосковье»!
После лежания без всяких мыслей мелькнуло: «Это по его воле».
Спросила:
— А когда это будет?
— Числа пятнадцатого.
