Нечто похожее на последний акт «Мертвых душ»: что-то пропадает, потом из-под земли появляется. Сплю плохо. Нервы после тяжкой болезни — как обнаженные электрические провода.
В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое вдруг прорезала мысль:
«А где сейчас Лемешев? У него же семидесятипятилетие! Верно, уже в „Подмосковье“.
Пятнадцатого позволили выйти в коридор. Давно я газет и журналов не читала. Купила «Правду» и «Огонек» № 28. Полистала, и точно: на двенадцатой странице — Сергей Яковлевич в светло-сером костюме, знакомой, верно, голубой, рубашке среди полевых цветов на фоне берез. Смотрел мне прямо в глаза, немного грустный. Я хотела уже вырезать эту страницу и, когда приеду в «Подмосковье», сказать: «Здравствуйте! Я, кажется, тоже стала леме-шанкой. Вырезки из газет, ваши фотографии собираю». Он, конечно, улыбнется.
Вдруг услышала в коридоре голос медсестры:
— Зачем в двести двадцать девятую палату «Огонек» дали, совсем не нужно ей сейчас это читать.
Против фотографии я вдруг увидела фразу:
«Таковы были последние слова, сказанные Сергеем Яковлевичем в этом последнем интервью…» Что? Не может быть! Он сегодня уже не справляет день рождения и никого не ждет?
Тогда, на «Мертвых душах», он был гораздо ближе к смерти, чем я…
Неважно, что было дальше.
Врачи на консилиуме отменили мою поездку в санаторий «Подмосковье», решили, когда окрепну, послать в загородную больницу.
Но двадцатого мы с Сергеем Яковлевичем встретились, как он и сказал: с обложки журнала «Радио и телевидение» с хитринкой в глазах он улыбался, а в том же номере журнала через три страницы улыбалась я. А статья называлась «Знаем, тебя звать тетя Наташа…».
Июль подходит к концу, но какое-то наваждение: неотрывно думаю о человеке, которого так мало знала.
Взяла в библиотеке его книжку. Подряд читать еще не могу, но какие-то фразы, как блуждающие огоньки, вызывают желание продолжить наши споры, радоваться, когда увидишь, как улыбается он, как все улыбаются ему — певцу, артисту, человеку, чаровнику.
Многие фото в ролях, опубликованные в книжке, мне не нравятся. Самое трудное пройти не воду, даже не огонь, а медные трубы славы. Сколько бездейственных «сладких» фото в этой хорошей книге! И даже лучше, что я встретила его уже понявшим, что дары природы надо беречь мудро, не расплескивать их, не верить «поклушкам», как называл своих поклонниц Всеволод Аксенов. Не знаю! С головой белой, как вершина Эльбруса, в семьдесят четыре года Лемешев задел все струны чего-то спрятанного глубоко…
Да, вспомнила еще важное! Не во всех ролях он подчеркнул гримом свою красоту.
Помню общественный просмотр оперы Дмитрия Кабалевского «Никита Вершинин». Мы с Григорием Рошалом сидели рядом, волновались, как школьники. Нам опера очень нравилась, а реакция в зале была недостаточно горячей. Особенно восхитил меня китаец Син Бин-у, который приходит к сибирским партизанам, после того как японцы сожгли его фанзу, погубили всю семью.
В пьесе «Бронепоезд 14-69» Всеволода Иванова, поставленной Художественным театром, эту роль играл Миша Кедров, мой старший соученик по Гри-боедовской театральной студии, и как играл!
Когда вышел в этой роли Лемешев, почти никто его и не узнал, я тоже не узнала, даже когда запел; самый большой, подлинно большой успех был у него и у Г. Нэлеппа. Мысль о том, что есть за что поклониться Лемешеву — актеру, а не только изумительному певцу, возникла у меня сразу же еще тогда.
1955— й был еще очень трудный для меня, и если бы Дмитрий Борисович Кабалевский не вытащил меня в тот день ча эту оперу -так бы никогда и не смогла увидеть ее. И прав Сергей Яковлевич, когда в своей книге желает, чтобы эта опера снова появилась на сцене Большого театра.
А насчет «Средь шумного бала» я все-таки с вами, Сергей Яковлевич, спорю: трудно разобраться в себе, в возникновении чего-то теплого и нежданно важного — особенно трудно.
Я даже не знала, когда он умер, когда его хоронили, не смогла возложить на его могилу огромный венок, венок из васильков, ромашек, незабудок и листьев березы, и как больно об этом думать…
Не договорили мы с ним об опере, о русской природе, не договорили и уже не договорим.
Нет такого венка, нет таких слов, даже и музыки такой, которая могла бы передать его очарование, и неужели его уже нет?!
Эпилог был странен и страшен. Меня перевезли в загородную больницу. Думали, выздоровела. Но спала я плохо: Гоголь не только с «Мертвыми душами», где была последняя наша встреча, но Гоголь «Вия» и тревога, что меня ждут в «Подмосковье», сплошным туманом заслоняли другие мысли.
Тридцатого июля был ливень, град, гром… Я потеряла сознание. Придя в себя, к ужасу докторов, сказала: «Не надо сердиться на меня: не могла я к вам приехать». А первого августа тряхнуло мозги еще сильнее, и я сказала опять: «Мне самой жалко, что в „Подмосковье“ уже не встретимся».
Меня лечили доктора и… Ги де Мопассан. Кстати, Мопассан сказал, что все ласковые слова на свете одинаковы. Они получают вкус тех губ, которые их произносят. А какая поразительная была улыбка у Лемешева!
Еще лечил меня Михаил Зощенко, и он подсказал мне конец этой новеллы:
«Вот, значит, какая получилась „Музыкальная история“!
Сверстник
Люблю людей, которые несутся по жизни во весь опор, переполненные вечно новыми замыслами, движением новых и новых дел. Их творческие дистанции порой ошеломляют. Некоторых из таких людей хочется запечатлеть на всю жизнь, но, увы, марафонский бег по делам жизни вечно подталкивает к финишу. Что такое ходить в гости? Многие из нас просто не знают. Где же взять на это время?
К счастью, бывают юбилеи; к счастью, интересным встречам иногда помогают и… несчастья. Вдруг встретишь того, с кем шагал по жизни в молодые годы, — в санатории, доме отдыха или даже на поправке в больнице.
Год 1981— й. Санаторий «Загорские дали». Хоро-шие это дали. Они подарили три воспоминания о юности того, кто сейчас -Герой Социалистического Труда, народный артист СССР, лауреат Ленинской премии.
Вспоминали, листая книгу жизни в обратную сторону — туда, в нашу юность…
Лето 1918-го года. Кузнецкий переулок. Театрально-музыкальная секция Моссовета. Первый этаж чьей-то, в недалеком прошлом барской, квартиры. От нее осталась только французская шторка из запыленных воланов на одном из окон. Справа от воланов — шнурок. Если потянуть его вниз, воланы взовьются кверху. С этой кокетливой шторкой задорно спорит вид за окном — многочисленные подводы около входной двори. Впрочем, вы, наверное, не знаете, что сколоченные из досок «полки», запряженные одной лошадью, называются «подводами». И, вероятно, вам не придет в голову, что на этих вот «полках» в далекие
