ухом не повел.
— Я не фригидна! — выкрикнула она и опять схватила бумагу.
«Ты не принимаешь в расчет ничего — ни мои желания, ни мои проблемы. Ты даже не даешь мне право совершить преступление! Ты не можешь даже разозлиться на меня! Потому что ты не считаешь меня человеком! Если бы ты считал меня человеком, ты меня уже выгнал бы! Ты думаешь обо мне только как о вещи, которая нужна для твоего члена! Но мне плевать! Мне плевать на твои бабки и на твой член! Обмотай его купюрами и дрочи!»
Она протянула бумагу Евгению, тот молча склонился над буквами.
— Лъ-уб-лъ-у! — сказал он мрачно и протянул руки к Коше.
И написал.
«Люблю. Хочу ребенка НЕ глухого. Как ты красивого. Буду заботиться!»
В этом не было ничего дикого, но это и привело Кошу в окончательную ярость. За нее уже все решили! По какому праву он за нее все решил? Он хочет превратить ее в кухонно- постельную тетку. Но она — ни за что!
— Я не готова! Я еще не разобралась, — сказала Коша и, чтобы не сорваться опять, убежала к себе.
Но Евгений устремился за ней. Он упал на пол на четвереньки и написал на листе:
«А ты потом разберешься! Я сам во всем разберусь! Я, ты, ребенок — хорошо!»
— Не-е-е-ет! — заорала Коша. — Не-е-е-ет! Отстань!
— Ыа съышаы эбьа! — воскликнул он изумленно и счастливо. И написал:
«Я слышал твой голос телом! Хочу ребенка!»
«Я нужна тебе как матка для твоего семени?» — написала Коша нервным почерком и забегала по всей квартире, не находя места от ярости.
«Нет! Ты — вся! Ты — сладкая!» — написал Евгений и счастливо улыбался, глядя на Кошу с вожделением.
Она молча выхватила из вазы розы и принялась шлепать букетом по полу, по столу.
Евгений погрозил ей пальцем.
«Не надо так. Они — дорогие. Много денег я отдал! Я буду тебя бить! Перестань!»
Коша прочитала и вытаращила глаза:
— Что?! — От удивления и возмущения она похолодела. — Если ты подойдешь, я разобью стекло и выпрыгну.
Почему-то он правильно ее понял.
Трамвайчик весело покатился на Васильевский. Коша стояла, прильнув носом к вспотевшему стеклу и со сладострастием узнавала знакомые места. По никелированному поручню скользила кривая перспектива линий и проспектов.
Доехав до угла 16-ой линии и Малого, она не стала заходить в кафе, а пешком побрела на Опочинина. Вороны устроили на верхушках кладбищенских тополей гвалт.
Коша вбежала в здание общаги с радостью и надеждой. Будто взлетела вверх по лестнице.
Остановилась перед дверью со скрещенными костями отдышаться и услышала тихий мелодичный звон. Вошла и с огорчением увидела, что Роня укладывает чемодан.
Серая общажная кошка играла колокольчиком, привязанным к дюралевому шесту, обозначающему стену.
— Ты куда? — ходу спросила Коша.
— Привет! — искренне удивился ее появлению Роня. — Ты что, уезжала? Я думал ты уже все — навсегда!
— Да… — неопределенно махнула рукой Коша в полном расстройстве. — Типа того… Хотела — да не вышло навсегда. Ты-то куда? Я хотела как Мюнгхаузен, превратиться в Мюллера, но не получилось. Цветочной галереи для меня не нашлось.
— Да? Жаль, — вздохнул Роня. — А может и хорошо. Хотя цветы — это, конечно, прекрасно. А я решил вот домой, к родителям съездить. Хочу там подыскать себе место к выпуску. Учителем, наверное, устроюсь. Надоела мне вся эта окрошка гнилая. Все эти кислые, голубые, розовые, новые, старые. Буду деток учить. Есть в этом что-то благодарное.
— Да?!
— Ага… А по вечерам писать. Не хочется жизнь на помойку тратить. Съезжу. Договорюсь. И весной туда. Буду деток учить.
Коша воскликнула:
— Роня! Ты что — бросишь меня? Черт! Только я выкарабкалась!
— Да это ты всех бросила! — Роня поднял брови домиком. — Муся тут не знает, куда деваться без тебя…
— Так получилось… — вздохнула Коша. — Ну где она? Она в порядке?
— Не знаю. Была… — Роня сосредоточился. Чтобы припомнить. — Последний раз я ее видел месяц назад с Зыскиным. Она сетовала, что ты пропала. А потом она пропала сама. Но ты-то, действительно, пропала. Прихожу я к Кошеньке в гости — а там только куриные кости, которые крыса обгладывает. Кстати! Разбаловала ты ее. Я влез в окно — Манька сидит посреди комнаты и жрет.
— Блин! — Коша досадливо поморщилась. — Я возвращаюсь. Короче. Я жила у глухонемого, но я собираюсь свалить от него. Честно говоря, сейчас я не понимаю, зачем я это сделала.
Роня защелкнул замок и выпрямился:
— Это с тобой часто бывает. Я наверно на пару недель укачу. А, может, больше. Пойдем на залив сходим?
— Пойдем… — Коша растерянно огляделась. — А что ты будешь преподавать-то? Живопись? Ты же рисовать не умеешь! Или драться будешь учить?
— Нет — драться не буду… Не хочу. Пустое это, как вы с Мусей говорите. Надо доброту проповедовать. Во-первых, для школы я вполне рисую. А во-вторых, первое образование у меня — филолог. Русский язык.
— Ааа… На кого ты только не учился. Когда только успел? А на фиг ты тут торчишь?
Роня вздохнул:
— Молодой был, глупый. Театр! Высокое искусство! Х…ня это все.
— Да?!
— Ну… Я так понял. — Роня развел руками.
Коша представила, как Роня преподает деткам красоты русского языка, а они подкладывают ему под задницу кнопки, мажут доску маслом, пишут дерьмовые сочинения. И правильно делают. Ведь они не просили их рожать!
Роня варил змеиный супчик. Коша резала черный кирпич хлеба.
— Ну что? Много тебе еще? — поинтересовался у нее Роня, помешивая столовской алюминиевой ложкой варево.
— Вы это есть будете? — Рита с ужасом заглянула в кастрюлю.
— Ну… Типа. А что. Нормальный супчик. Я уже ползимы такой ем.
— Черт побери! — Рита полезла в карман за деньгами. — Сходи-ка и купи-ка какой- нибудь пищи. А эту отраву кошке отдай. У нее жизнь короткая, она переживет.
— А у нас длиннее? — усмехнулась Коша.
— Никто не знает, какая она у нас, но организм расчитан лет на девяносто, как минимум, если фигней не страдать. Блин! Чего ты паникуешь? Тебе никто ничего не может
