— Да, в общем фигня, — заключил он. — Обыкновенное бутылочное горлышко… Почему-то некоторые люди любят бить бутылки.
На рониной ступне была красно-черная рана с белыми кусочками жилок внутри, из нее хлестала ручьем густая липкая кровь.
— Надо перевязать, — сказала Коша и, сдернув с себя лифчик, перетянула ногу.
Стало так тихо, что грохот бульдозера, который они все это время не замечали, стал отчетлив и детален.
— Засыпают свалку, — заметил Роня в ответ на усилившийся звук. — Когда-нибудь мы придем сюда и уже не сможет просто так развести костер.
Она вся измазалась в крови и отошла к воде. Довольно быстро найдя углубление, в котором можно было умыться, Коша присела на корточки и зачерпнула холодную пригрошню. Капли воды забирали с собой капли рониной крови и с плеском возвращались в большую воду. Там их съедят какие-нибудь мелкие амебы, потом амеб съедят гидры или микроскопические рачки, рачков съедят рыбы, рыбы попадутся в сети.
— Действительно, — буркнула Коша сердито. — Зачем им это надо — бросать бутылки? Может, их прет от этого? Они получают энергию в тот момент, когда кто-то разрежет ногу?
Сидя на корточках и продолжая полоскаться в воде, она оглянулась.
Роня полулежал на песке с безмятежным спокойным выражением, будто он вовсе и не порезал ногу. Он не испытывал к хулиганам никакого зла. Наверное, он думал о рыбах. Песчинки прилипли к его щеке и тощему животу.
Роня облизнул пересохшие губы и отряхнул щеку от песка.
И Коша подумала про себя, что тоже предпочитает узнавать жизнь на ощупь. Она не думала в этот момент, хотя потом, анализируя свой поступок, возможно и пришла к выводу, что эта парадоксельная реакция была попыткой восстановить справедливость. Почему ее сводил с ума человек чужой крови — Ринат? И почему Роня, с которым они были как брат и сестра, ни разу не навел ее ни на какую греховную мысль? Разве секс — это грех? Но тогда и рождение детей грех! Значит грех и само человеческое существование. Тогда наркотики, война и убийства — благодетель?
Но это же неверно! Благо — бытие, а зло — небытие.
Роня коротко вздохнул, когда она провела языком по его бедру, и не сказал ни слова. Коша осторожно достигла его лица и сама слизнула песчинки с его губ. Роня опустил ресницы и глупо засмеялся.
Потом они долго лежали молча, глядя на одно и то же горячее белое облако, ожидая, во что оно превратится потом.
— Роня… У меня такое чувство, что с тобой это впервые…
Роня опять по-дурацки хихикнул и, спрятал лицо в песок. Ветерок шевелил волосы, поднимал над поверхностью дюн тонкую пыльцу света. Рабочий день, видно, закончился. Мотор бульдозера выключили, и к запаху моря еле-еле примещивался запах остывающей соляры.
Роня вдруг сел, размотал ступню. Она была ужасна, но кровь уже запесклась темным густым студнем над поверхностью раны. Он потрогал ее пальцем и засмеялся.
— Чего ты?
— Ты лишила меня девственности…
Коша не поняла сразу, но когда дошло, что он имел в виду, то и с ней случился короткий истерический припадок. Роня молча оделся, стыдясь своей наготы.
— А ты что? Раньше никогда? — Коша посмотрела на него сощуренными от солнца глазами.
Он помотал головой запихивая рубашку в штаны.
— Ни разу?
— Ни разу.
— Ну ты даешь…
— Да мне это не важно. Вернее, важно не это. Я — долбанутый. Меня секс не интересует…
— Блин! У тебя такая штука, а ты…
Коша пролезла рукой в песок. Под горячим слоем оказалась сыроватая глубина.
Роня усмехнулся:
— Не в этом смысл жизни! Пойдем отсюда. А то я умру от застенчивости.
— А ты сможешь идти?
— Да… Это только выглядит страшно. Возьми лифчик. Мне хватит носового платка.
Он достал из кармана комочек голубой ткани и стянул ступню.
— Ну вот… Фигня. Заживет через два дня.
Пока они перебирались через колеи оставленные в песке свалки гусеницами бульдозеров, солнце приблизилось к горизонту на расстояние вытянутой руки.
Выбрались на проспект. Роня прихрамывал, но двигался вполне сносно.
— Знаешь, — сказал он. — Я придумал ночью историю. Когда мы играли на флейте. И так странно, сейчас мне кажется, что это так — на самом деле.
— Какую?
— Как будто мы прилетели с другой планеты, и нас оставили на Земле для какой-то миссии. Мы вылупились из нашего прежнего облика и, уничтожив капсулы, отправились из пустыни в большой город. Нам очень сложно ориентироваться на этой планете, мы не можем быть вместе, потому что тогда люди поймут, что мы не их крови и сожгут нас на костре, как колдунов. Мы должны найти себе пару среди людей и затаится среди них.
— Зачем?
— Не знаю. Еще не придумал. Может, мы разведчики… или зеки. А может, что-то такое для чего на Земле даже слова нет и даже явления. Ну. Слушай дальше. Есть одно условие: как только мы вступим в близкие отношения с кем-нибудь из землян, мы тут же забываем о том, что было с нами прежде, и откуда мы. Потом — обычная человеческая жизнь. Чтобы не нагонять паники на людей, мы даже умираем, как они. Наше возвращение не предусмотрено. Точнее мы сами должны вернуться — это испытание. Есть только один способ вернуться — все вспомнить. Однажды, мы замечаем случайно друг друга в толпе, и каким-то образом чувствуем что-то, что необъяснимо тянет нас друг к другу. Мы делаем шаг навстречу — это уже не остановить. Мы становимся ближе, но не касаемся друг друга, а превращаемся во что-то другое. В то, чем мы были. Наше сознание вспоминает все, хотя тело мы уже потеряли, когда нас высадили сюда. Но нам становится ясно, что мы уже не можем больше быть среди людей. Мы должны вернуться на нашу планету. Тогда мы уходим в горы, чтобы вырастить там свое новое или, может быть, прежнее тело, которое когда-то сожгли, и которое позволит нам вернуться на нашу планету.
— Какая-то безысходная сказка… — обронила Коша и вдруг почувствовала равнодушие ко всему вообще. — А зачем?
— А куда тебе нужен исход? Важно, чтобы казалось, что он есть.
— Ну-у-у…
Асфальт, асфальт, асфальт. Альт ветра в проходном. Перечеркнутая полосой вечернего света длинная прохладная тень.
— Ронь… Я иногда знаешь, что думаю? Может быть, нет никаких ни атомов, ни науки никакой. Короче что мы сами придумаем — то и есть. То есть не ученые открывают атомы, а атомы появляются, когда их придумают ученые.
Роня усмехнулся:
