любил. Попов всегда был оптимистом.
Осенью двадцать третьего года нежданно-негаданно его разыскало в Канне письмо из Москвы. Подумать только – оттуда, из России, из новой, советской Москвы! Далекой и немного таинственной теперь, после стольких лет разлуки с нею.
«Незнакомый почерк! Дда! Из Москвы! Кто же это пишет? Гляжу. Наташа! – немедленно и восторженно откликнулся Николай Евграфович на эту весточку. – Вот кто! Шел купаться в реку Сиянь, которая тут же, под боком, впадает в море, но бросаю на землю купальные принадлежности и сажусь под мимозой, конечно, на землю, в тени, а то на солнце – жарко! Мимозы, кипарисы и сосенки окружают крохотный домик из двух комнат и кухни, где я живу один. Но теперь Наташа приехала ко мне, смеется, шутит и беседует прелестнейшим образом...
Ната, пиши мне «ты», дорогая. Буду очень рад, если пришлешь хоть маленькие фотографии тебя и мамы. Чем занята мама? Откуда ваш хлеб насущный? Хочешь, повеселю тебя, рассказав, чем я зарабатывал в одном этом году:
1. «Starter» в «Golf-Club» (спортивный слуга особого рода) – четыре месяца.
2. Искал и вырывал особую траву – 6 недель.
3. Рыбачил (чудесная работа, вечером – в море, ночь – на лодке, утром – домой); но – увы! – нужно многое, чего у меня нет, дабы жить рыбной ловлей.
4. Буфетчик. 5 Простой лакей. 6 и 7. Теперь зовут в Париж сиделкой при опасно больном старике и рабочим на ферме – ухаживать за свинушками, быть конюхом, кучером, выкапывать картофель и т. д., словом, масса занятий. Написал туда, чтобы присылали денег на дорогу. Ответили, что пришлют. Поеду. Надеюсь, если и поеду, то все же вернуться месяца через два в Cannes или в Mandelieu – это рядом...
Очень рад твоим успехам в медицине; пускай она – наука, но применение сей науки есть искусство, требующее и знания, и таланта, и силы ума, и творчества, и вдохновения. Я очень интересуюсь. Позволишь ли задать тебе несколько вопросов? В мое время русские врачи лечили явления болезни, а не ее причины. И это было худо. Научились ли они, преподают ли в университете находить и уничтожать причины болезней, а не их результаты, т. е. болезненные явления?.. Во Франции большинство врачей топчется на старом месте. В Германии и в Швейцарии – много лучше. Там же и лучшие санатории! А у нас? Буду очень благодарен, если ты коснешься этого вопроса поподробнее.
Прошу, передай привет маме! Поцелуй ее руку за меня и скажи, что я буду очень рад, если она напишет мне хоть несколько строк. Ната, дорогая, напиши и ты, плохо ли живется? И чего не хватает больше всего? В чем радость? И где – главное горе? Поцелуй и Танюрку[14] за меня. На кого похожа она? В чем ее главные качества? Ну, дай мне твою лапку поцеловать ее много раз с благодарностию за милое, славное письмо!
Твой преданный дядя Коля».
Хочется обратить внимание на многозначительный и красноречивый вопрос, заданный в письме: «А у нас?» Не «у вас», а именно «у нас»: Попов никогда не отделял себя от России, от родины, где бы он ни находился. И советская Москва, и советская Россия были в то же время и
Попов отправил письмо в Москву и уехал на ферму «ухаживать за свинушками», откуда вернулся в Канн лишь через несколько месяцев.
Здоровье пошаливало все сильнее, но он старался, как всегда, не поддаваться недугам.
Сергей Евграфович, тревожась за брата, сообщил, что хлопочет о выезде к нему во Францию и что, возможно, они скоро увидятся. Эта весть горячо порадовала Николая Евграфовича: последнее время щемящее чувство одиночества и заброшенности не покидало его, доводя порою до нервных срывов.
Ему удалось снова устроиться в каннский гольф-клуб стартером, и на сей раз надолго. Платили ему неплохо: фешенебельный клуб привлекал к себе главным образом богатых иностранцев, и прежде всего англичан и американцев, которые приезжали на Лазурное побережье с туго набитыми кошельками и охотно «сорили» фунтами и долларами. До великого кризиса было еще далеко. Европа и Америка только что вступили в эпоху большого экономического бума и относительной стабилизации капитализма.
Служитель гольф-клуба, должность которого официально именовалась «стартером», в иерархии завсегдатаев Ривьеры котировался достаточно высоко и пользовался особым уважением. Попов не чурался никакой работы, с чувством собственного достоинства относился он и к этой должности. Во всяком случае, он зарабатывал себе на хлеб честным трудом, ни перед кем не унижаясь, никого ни о чем не упрашивая, не поступаясь своими принципами, не втягиваясь ни в какие интриги, коими кишела русская эмигрантская среда.
Впрочем, Попов и не считал себя эмигрантом. Он чувствовал себя просто русским, волею судеб заброшенным на чужбину, но не потерявшим прочных духовных связей со страной.
В 1924 году в Канн приехал Сергей Евграфович. Уже многие годы он страдал от бронхиальной астмы, которая принимала все более тяжелые формы, изматывая его жестокими приступами. Мягкий климат Средиземноморья, подобно волшебнику, начисто снимал эту коварную и еще по-настоящему не изученную болезнь. Поэтому органы советского здравоохранения, куда обратился Сергей Евграфович с просьбой содействовать его выезду во Францию, пошли ему навстречу. Поздней осенью Сергей Евграфович покинул Москву и через несколько дней был в Канне.
Братья Поповы поселились в Ла-Напуль, в небольшом белоснежном домике у дороги, носящей название «бульвар де Крэт», вблизи от моря. Эту двухэтажную виллу незадолго до того построил некий Сиприен Стева и назвал ее в честь своей сестры «Натали». Нижний этаж, выходящий в сад, занимали хозяева, а верхний, выходящий прямо на дорогу, сняли Поповы. Их квартира состояла из трех комнаток – двух спален и столовой, кухни и ванной. Ныне она пустует, лишь изредка ее сдают на время приезжающим туристам.
Шел 1926 год.
