рассуждать, что всё обернулось не так уж плохо, как поначалу казалось. Такому совестливому, как он, лучше уйти, оставив Каролину в обнимку с Улисом, чем объедаться тещиным борщом и знать, что его друг бродит один-одинешенек по свету. Ведь рано или поздно вспомнил бы он про Улиса, которому многим обязан, и поперек горла встали бы ему те борщи, жестче кочки придорожной показалась бы пуховая подушка.
Наутро новоиспеченный зять, видно с похмелья, поднялся позже обычного и обнаружил, что Вилимаса уже нет рядом. Исчезли его одежда, сапоги, котомка под лавкой. Григене вышла во двор и сразу заметила след, тянущийся по росистой траве от избы до самого колодца. Женщина не на шутку перепугалась. Мало ли какая дурь человеку в голову взбрела, а ну как утопился? Ведь давеча сам смеялся: «Вот выкопаю колодец да и утоплюсь в нем, коли Каролина за меня не пойдет…»
Но Улис поспешил успокоить тещу: следы-то у колодца не обрываются, дальше ведут, Вилимас, наверно, подходил поглядеть, сколько воды за ночь прибавилось, а то и напиться решил перед дорогой. Вот здесь он обошел холсты, которые Лина забыла убрать с вечера, прошел огородами, мимо хлева, вышел на тропинку, а оттуда не иначе, как под гору направился, на большак…
Славная получилась свадьба у Каролины и Улиса. Люди с завистью судачили меж собой:
– Уж кому бог дает, тому и черт через забор сует.
Одни намекали этим на Улиса, который всем взял – и красотой, и смекалкой. Свалился как снег на голову, повозился день-другой во дворе у Григене – и нате вам, приворожил первую красавицу на деревне, из-за которой Гедримас даже чуть не повесился (тяжеловат, правда, оказался, ветка не выдержала), а Лабжянтис за здорово живешь и землю пахал, и сено косил.
Другие же явно завидовали новобрачной. Ишь, сама-то без кровинки, в лице, видать, хворая, да и братьям, говорят, задолжала, хозяйство – дыра на дыре, а поди ж ты, этакого молодца, птичка невеличка, подцепила! И при деньгах, и мастеровитого, – такого не то что Шяудкулис, любой в зятья охотно взял бы.
И хотя минуло добрых полгода, Каролина уже в тягостях была, а в глазах деревенских парней и девчат распрекрасной картиной все стояла эта свадьба. Улис в сукно тонкое выряжен, весь в черном, словно соболь, и только под шеей галстук белый… Туфли блестят, глаза сияют – без сучка без задоринки парень. На молодой фата белоснежная, зелеными рутами усеянная, стан тонкий, как рюмочка, и васильковым кушаком перехвачен, волосы волной по плечам рассыпались. А сама то засмеется, то заплачет, то краской зальется, то снова в улыбке расплывется.
Девицы на выданье, несмотря на то что велик страх засидеться, зареклись не торопиться со свадьбой, покуда не посватается парень, хоть чуточку смахивающий на Улиса. Парни же, тяжело вздыхая, кормили лошадей овсом – все собирались дождаться рождества и промчаться под звон бубенцов пусть за тридевять земель, только бы встретить суженую, хотя бы в сумерках напоминающую Каролину.
Кто знает, может, и продолжали бы холмогорские парни и девки цвести пустоцветами, как огурцы в дождливое лето, если бы от безоблачной жизни Улисов не потянуло вдруг горелым…
А загорелся сыр-бор во время жатвы у Шяудкулиса. Как-то в полдень, после еды, когда мужики затянулись дымком, Улис улегся неподалеку, положил голову на сноп и задремал. А девки да бабы, что вязали снопы, давай языками чесать: чего это, мол, Улис такой измочаленный, того и гляди ветром повалит… И тут старшая дочка Шяудкулисов Кастуте возьми да и намекни, что зятек Григене задолжал ей кое-что. Прошлый год, когда блины уминал, и на ногу наступил, и подмигнул, а как вечер настал, ждала-ждала его Кастуте, а он как завалился на сеновале, так и продрых до утра…
И когда люди, передохнув немного, поднялись, озорница у всех на виду чмок спящего Улиса в щеку, – почитай, долг назад забрала.
Улис всполошился, глядь – хохочут вокруг. Ну, он и решил, что Кастуте, видно, ему лягушку за пазуху или еще куда сунула. Рванул он с себя рубаху, по штанам похлопал, а людям только того и надо, на свой лад это расценили. И поднялся тут такой хохот, что даже Григене и дочка ее со своего огорода услыхали.
Объясняясь с родными, Улис лишь густо краснел и увиливал от ответа. Зато остальные не стеснялись, наплели с три короба, и у бедной Каролины, кормившей первенца, даже молоко пропало. Хорошо еще, что маленький Йонукас к каше пристрастился, да и хлебной коркой не брезговал.
Зажали свою горечь дочь с матерью в сердечных тисках, словно сыр в жоме, и при случае подсовывали Улису зачерствевшие, прогорклые куски.
– Тут тебе не Шяудкулисовы хоромы!..
– Это тебе не Шяудкулисовы блины!..
– Чего вытаращился, будто Кастуте поцеловала?
Улис, человек покладистый, только помалкивал да посмеивался над этим бабьим скворчанием. «Стоит ли на кашу зря дуть, – рассуждал он, – глядишь, и сама остынет…»
Да только пока та каша остывала, похлебка для свиней забулькала. Вскипела Григене, точно потревоженная трясина, разбурчалась, что лодырь он, этот ее зять «что-с-него-взять». Родом не вышел, так хоть бы работник был. Не за того дочку отдавать нужно было, ох, не за того… За что бы Улис ни взялся, все не по ней.
– Да разве ж так лен теребят? Как прясть станем, все пальцы кострой исколем!
Улис ни слова.
– Ну и скрипит телега, сил нет! Дегтем не запасся, так возьми вон лягушку да сунь в ступицу!
Молчит парень, куда ни кинь, все клин. Одним только и тешит себя – вот приедет домой, а
