там жена, ждет его не дождется… Но и Лина уже не та, что прежде… И она, ровно комар, так и вьется вокруг, так и ищет, куда бы побольнее ужалить своего благоверного. Качала как-то Йонялиса, попросила воды напиться. Муж подал ей ковш, а та лишь губы обмакнула и завела со вздохом:
– Стоит мне пить захотеть, как сразу беднягу Вилимаса вспоминаю. Где-то он сейчас?
– В самом деле, где? – охотно подхватывает муж.
– А знаешь, он однажды так ласково меня назвал…
– Это он может… Шутник был, коли не сплыл.
– Нет, ты его не знаешь. Взял он меня однажды за руку и говорит: «Ты такая гибкая, такая нежная, точно веточка ракитовая с барашками…» По гроб жизни не забуду.
– А барашков-то сколько, не сказал? – шутливо ластятся к жене Улис. – Один – вот он, пяти-шести и не хватает…
– Чего лапаешь? Не приставай! – раздраженно отталкивает его Лина. – Руки как лед, никак раков ловил?.. И вот что – не смей трогать мой гребешок! Все зубья повыломал, баран косматый!
Терпел Улис это, терпел и однажды не выдержал, спросил жену с болью в голосе:
– И чего вы обе на меня взъелись, будто я огород господень потравил? Неужто не любишь меня ни капельки, а?
– Это ты меня разлюбил!! – накинулась с упреками жена. – И не любил никогда! Вон Гедримас в петлю из-за меня полез, Вилимас утопиться хотел, а тебе что Кастуте, что я – один черт.
Понял Улис, что, лишь расставшись с девичеством, выпустила Каролина коготки – уберегись теперь! Захирел, горемычный, бледней зернышка овсяного стал оттого, что доводилось теперь ему ложиться спать не евши и вставать не спавши.
Осенью собиралась опороситься хавронья. Лина с матерью наказали Улису зажечь фонарь и побыть у скотины. Проторчал Улис в хлеву одну ночь… Промучался, как куры на насесте, вторую, а свинья знай похрюкивает, кажется, вот-вот… но поросят нет как нет.
На третью ночь поступил умнее: принес охапку соломы, достелил в стойле у гнедого и улегся отдохнуть. «Вздремну часок, – подумал. – Свинья-то спит как ни в чем не бывало. А захрюкает, побуду за повитуху».
Гнедой, как в положено коню, имел обыкновение спать стоя, но тут, глядя на хозяина, тоже улегся.
Поутру конь, проснувшись первым, повернулся к Улису задом и заглянул в загон к соседке. Распластавшись, как селедка, та лежала на боку в, умиротворенно похрюкивая, пристраивала к соскам целую ораву розовых поросят.
Прядая ушами, гнедой фыркнул, но Улис продолжал спать. И лишь когда скрипнула дверь и в хлев вошли Каролина с матерью, Улиса обдало свежим утренником, словно холодной водой окатило.
– О господа! Никак конь лягнул?! – донесся до него испуганный голое жены.
Улис с ужасом понял, что час не ранний, что он бессовестно продрыхнул всю ночь напролет, но так сладок был этот сон, что в теперь не хотелось просыпаться, выслушивать вопреки, объясняться… И тут у него мелькнула мысль: а если бы его и вправду лягнул конь, что бы Каролина делала?
– Мама, мама, гляди, да он не шевелится! Уж не помер ли, господи?
– Двенадцать! Прямо как апостолов!.. – умиленно воскликнула Григене, пересчитав поросят, и только тогда тревожно заглянула в стойло. – Ты чего встала?! – накинулась она на дочь. – Потормоши его, не стой столбом!
Каролина хоть и боялась зайти к лошади с хвоста, все же подхватила мужа под мышки, оттащила в сторону и стала трясти, говоря сквозь слезы:
– Улис, милый… Что с тобой? Куда он тебя? Мама, живей поворачивайся! За ноги его бери, в избу потащим.
Улис безропотно разрешил женщинам отнести себя, уложить в постель и окропить водой. И лишь когда услышал, что теща собирается запрягать этого «антихриста» да мчаться за ксендзом, размежил веки и стал подавать прочие признаки жизни.
– Узнаешь, где ты? – всхлипывая, спросила Лина. – Меня-то хоть признал?
Улис улыбнулся и утвердительно моргнул.
– Так куда ж он тебя, окаянный? Сюда? Сюда? А может, сюда? – ласково ощупывала его с головы до ног жена.
– Сюда… – произнес Улис.
– Слыхала? Прямо под ложечку! – сообщила она матери. – Руби петуху голову, надо бедняжке супу сварить.
– Да будет ли он кушать? – усомнилась Григене.
– Буду… – прошептал Улис и благодарно взглянул на жену.
Целую неделю «больной», почти не вставая, лакомился петушатиной, ласкал жену и освежался кислыми киселями. Каролина же куда б ни шла, что бы ни делала, нет-нет да и вспомнит, как Улис тогда распластался на соломе, словно мертвый. А уж как подумает, что могла бы вдовой остаться, если бы милостью божьей не обошлось все, птицей летит домой, к Улису, – то что-нибудь ему жарит-шкварит, то хлеб маслом мажет, а то и просто слово
