– Должник-то где? Где музыка?! – требовал другой.
Третий, перебивая его, предлагал угостить и быка. С таким господским имечком и обхождение потребуется барское. Гречишной соломой его не накормишь, сухой водой не напоишь…
А Даунорас наливал себе снова и снова, хотел утопить свою боль-тоску, словно змею в колдобине. А та не тонула – и все тут. Он надеялся, что Дануте вернется со своим узелком домой, раз уж не удалось в чужеземную страну уплыть, поплачет-поплачет, да и успокоится… Неужто и сейчас пойдет она замуж за голь перекатную Должника? Иначе чего ради тогда скрылась с ним за деревьями? А Должник вроде и спасибо людям не сказал.
Кузнецова дочка Рута, которая все свое добро-серебро не за скотину, за Должника выложила, лежала теперь в клети и рыдмя-рыдала, собачонкой завывала. Ах, и зачем она, такая-сякая, отказалась ехать!.. Гуляли бы теперь по лесу рука об руку, счастливые… Но ведь не могла же она покинуть свою матушку, ведь не знала, что не отпустят люди Должника!
Но сильнее всего болела душа за дочек у двух матерей – Чютулене и Даунорене. Обе, словно сговорившись, решили: надо сходить к бабе Одноглазке, отнести баранью ногу, петуха или гуся да попросить совета. В лепешку расшибутся, а выход найдут.
Алялюмас разыскал Должника и Дануте на крутом берегу. Невесел был и музыкант. Напрасно он не уехал с купцами! Нищий – тот краюху хлеба да шмот сала выпросит, «Дай бог вам счастья», – пробормочет – и считай, что расплатился. А тут таскайся со своим долгом, как с горбом, сызмала… Видать, таскать ему эту ношу не перетаскать, пока жив, – к тому же с годами она все тяжелее будет. Вот сидит рядом девушка, голову на плечо к нему склонила… А где ей приютиться, как замуж выйдет, ребенка дождется?
– Не стоит терзаться-сокрушаться раньше времени, – принялся утешать его Алялюмас. – Не по своей воле ты задолжал, и не тебе думать, как тот долг вернуть. Лучше поиграй людям, раз просят, глядишь, и на душе полегчает.
Поднялись все трое и отправились на лужайку, откуда все слышнее доносились людской гомон и веселье.
Подозвав на подмогу еще двоих музыкантов, Должник заиграл задорный танец. Староста, который уже с трудом владел ногами, а еще труднее языком ворочал, подхватил Дануте и принялся убеждать ее, что все тут было подстроено им заранее. Дескать, нарочно сказал, что быка будут менять на Должника, – знал, чем людей пронять, как выманить у них покрытые плесенью золотые. И все эти уловки – ради Даны. Сегодня люди Должника уважили, а завтра, глядишь, ему, Даунорасу, так низко, в пояс, поклонятся, что впору будет на их спинах танцевать.
Но Дануте оттолкнула старосту, сказав, что он хвастун и обманщик, а сама пустилась в пляс с другим парнем и так разошлась, что от лаптей дым пошел. Даунорас же с трудом доплелся до быка, ухватился для верности за рога и принялся изливать душу:
– Видал, что творится, Клеменс?.. Унизили меня, а сами веселятся. Да постой ты! Чего головой мотаешь, чего фыркаешь, дьявол?! А ведь я за тебя больше всех заплатил! Самую пригожую девку упустил! Вот мы тебя сейчас отвяжем… Им и покажи свой нрав!.. Пугни их как следует!..
Даунорас распутал цепь, и бык с ревом ворвался в круг танцующих. Клеменса привели в ярость и эти мелькающие пестрые подолы, и эта музыка, совсем не похожая на голоса животных или птиц, и вообще – какого черта их тут столько собралось?! Рогами их, рогами!..
Не будь рядом рощи, плачевно закончилось бы веселье. И стар и мал кинулись за деревья, вскарабкались на березы, повисли на елках и соснах. Даже старики, которым терпкое вино в ноги ударило, расселись, словно глухари, на ветвях, и затоковали:
– Эй, бабы, юбку ему на рога швырните! Слышь, юбку скорее!
Забросали бабы бугая поневами, да только он ведь не зайчишка и не наседка, юбкой его не остановишь. Разметал зверюга все вокруг, расшвырял, народ разогнал. У дерева же остались лишь хохочущий во все горло староста да баба Одноглазка, которая со страху напялила на голову глиняный горшок из-под кленового сока.
И странное дело: уставился бык налитыми кровью глазами на этот оплетенный берестой горшок, словно баран на новые ворота, смотрел-смотрел, а потом, наконец утихомирившись, стал подбирать с земли разбросанный повсюду хлеб.
– Замри, Одноглазка, и ни с места! – послышались возгласы с деревьев. – Он тебя испугался.
– Не учите ученого, испортите только! – гулко огрызнулась в горшке Одноглазка и затолкала за пазуху кусок колбасы – не пропадать же в этой суматохе добру.
Бык сожрал хлеб и величаво отправился осматривать окрестности Девятибедовки. А люди, исцарапанные, в изодранной одежде, а иные даже чуть подмокшие со страху, послезали с деревьев, повылазили из-за кустов. Посмеялись они над собой, однако продолжить веселье не посмели. Да и охота пропала. Женщины принялись нахваливать бабу Одноглазку, а мужчины стали вполголоса держать совет, как им бычину этого изловить да ублажить его, окаянного, чтобы не вздумал больше буянить и ненароком не забодал кого- нибудь насмерть.
Староста же оправдывался: дескать, хотел отвести быка на водопой, отвязал, а тот услышал звуки музыкальной пилы и так рассвирепел, что удержу ему не стало. Пусть-ка лучше Должник отложит свою железную музыку в сторону и для начала совьет скотине добрую веревку из конопли.
Договорились не спускать с Клеменса глаз, караулить, чтобы не забрел в чащу, чтобы волки не задрали или воры не украли. И боже упаси раздражать, дразнить его словом ли, делом ли, свистом ли, не говоря уже о музыке. А там видно будет…
По примеру бабы Одноглазки караульщики с того же дня горшки на головы понадевали. Дырки для глаз просверлили, бечевки в ушки продели, под подбородком подвязали… И дождь голову не намочит, и ветка не зацепит, а самое главное – Клеменсу такой убор по нраву. То ли из-за духа молочного, то ли из-за сходства горшков со шляпами, а только приняла их скотина
